Константин Воробьев. Убиты под Москвой
Издание: Воробьев К. Д. Убиты под Москвой; Это мы, господи!.. М.:
Художественная литература, 1987
Нам свои боевые
Нам -- отрада одна:
Не носить ордена.
Вам -- все это, живые,
Что недаром боролись
Вы должны его знать.
Мы за Родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, --
Вы должны были, братья,
А. Твардовский
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье --
Эта кара страшна.
Учебная рота кремлевских курсантов шла на фронт.
В ту пору с утра и до ночи с подмосковных полей не рассеивалась
голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто
лихо -- гарь от сгибших там "населенных пунктов". Натужно воя, невысоко и
оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное
кучно над колонной то и дело появлялись "юнкерсы". Тогда рота согласно
каждый раз по-мальчишески звонко и почти радостно. Рота рассыпалась и падала
приникала к раздетой ноябрем земле, и все падали лицом вниз, но все же
кто-то непременно видел, что смерть пролетела мимо, и извещалось об этом
по команде капитана -- четкой и торжественно-напряженной, как на параде. Сам
коры. Каждый курсант знал, что капитан называет эту свою лозинку стеком,
капитан оставался стоять на месте лицом к полегшим, и с губ его не сходила
всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими
кожаными перчатками, он не выпускал ивовый прут, до половины очищенный от
потому что каждый -- еще в ту, мирную, пору -- ходил в увольнительную с
Впереди -- и уже недалеко-- должен быть фронт. Он рисовался курсантам зримым
такой же хворостинкой. Об этом капитану было давно известно. Он знал и то,
кому подражают курсанты, упрямо нося фуражки чуть-чуть сдвинутыми на правый
висок, и, может, поэтому самому ему нельзя было падать.
Рота шла вторые сутки, минуя дороги и обходя притаившиеся селения.
и величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и
отделяли от колонны шесть строевых шагов, но за густой снежной завесой он
они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно
примолкших бастионов...
Снег пошел в полдень -- легкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом
перезревших антоновских яблок, и роте сразу стало легче идти: ногам
сообщалось что-то бодрое и веселое, как при музыке. Капитана по-прежнему
был теперь почти невидим, и рота -- тоже как по команде -- принялась
хвост колонны, и те курсанты, на кого падал его прищуренный взгляд,
добивать на ходу остатки галет -- личный трехдневный НЗ. Они были
квадратные, клеклые и пресные, как глина, и капитан скомандовал "Отставить!"
в тот момент, когда двести сорок ртов уже жевали двести сорок галет. Капитан
направился к роте стремительным шагом, неся на отлете хворостину. Рота
приставила ногу и ждала его, дружная, виноватая и безгласная. Он пошел в
вытягивались по стойке "смирно". Капитан вернулся на прежнее место и
негромко сказал:
Но он не оглянулся. То, что издали рота приняла за жилые постройки, на
-- Спасибо за боевую службу, товарищи курсанты!
Рота угнетенно молчала, и капитан не то засмеялся, не то закашлялся,
прикрыв губы перчаткой. Колонна снова двинулась, но уже не на запад, а в
свой полутыл, в сторону чуть различимых широких и редких построек, стоявших
на опушке леса, огибаемого ротой с юга. Это сулило привал, но если бы
капитан оглянулся и вcтретился с глазами курсантов, то, может, повернул бы
роту на прежний курс.
Ни один из красноармейцев, стоявших у скирдов, не сдвинулся с места. У
самом деле оказалось скирдами клевера. Они расселись вдоль восточной опушки
леса -- пять скирдов, -- и из угла крайнего и ближнего к роте на волю
крадучись пробивался витой столбик дыма. У подножия скирдов небольшими
кучками стояли красноармейцы. В нескольких открытых пулеметных гнездах,
устланных клевером, на запад закликающе обернули хоботки "максимы". Заметив
все это, капитан тревожно поднял руку, останавливая роту, и крикнул:
-- Что за подразделение? Командира ко мне!
известное лишь ему и тому, кто скрывался в скирде. Все остальное заняло
них был какой-то распущенно-неряшливый вид, и глядели они на курсантов
подозрительно и отчужденно. Капитан выронил стек, нарочито заметным
движением пальцев расстегнул кобуру ТТ и повторил приказание. Только тогда
один из этих странных людей не спеша наклонился к темной дыре в скирде.
-- Товарищ майор, там...
Он еще что-то сказал вполголоса и тут же засмеялся отрывисто-сухо и
вместе с тем как-то интимно-доверительно, словно намекал на что-то,
немного времени. Из дыры выпрыгнул человек в короткополом белом полушубке.
Капитан сделал вид, будто не почувствовал, как за его спиной плавным
На его груди болтался невиданный до того курсантами автомат --
рогато-черный, с ухватистой рукояткой, чужой и таинственный. Подхватив его в
руки, человек в полушубке пошел на капитана, как в атаку, -- наклонив голову
и подавшись корпусом вперед. Капитан призывно оглянулся на роту и обнажил
пистолет.
-- Отставить! -- угрожающе крикнул автоматчик, остановившись в
нескольких шагах от капитана. -- Я командир спецотряда войск НКВД. Ваши
документы, капитан! Подходите! Пистолет убрать.
полукругом выстроились четверо командиров взводов его роты. Они одновременно
случившееся на виду у курсантов. Ему надо было сейчас же сказать или сделать
с ним шагнули к майору и одновременно протянули ему свои лейтенантские
удостоверения, полученные лишь накануне выступления на фронт. Майор снял
руки с автомата и приказал лейтенантам занять свои места в колонне. Сжав
губы, не оборачиваясь, капитан ждал, как поступят взводные. Он слышал хруст
и ощущал запах их новенькой амуниции -- "прячут удостоверения" -- и вдруг с
вызовом взглянул на майора: лейтенанты остались с ним.
Майор вернул капитану документы, уточнил маршрут роты и разрешил ей
двигаться. Но капитан медлил. Он испытывал досаду и смущение за все
что-то такое, что возвратило бы и поставило его на прежнее место перед самим
В колонне засмеялись. Капитан оглянулся и несколько шагов шел боком...
собой и ротой. Он сдернул перчатки, порывисто достал пачку папирос и
протянул ее майору. Тот сказал, что не курит, и капитан растерянно улыбнулся
и доверчиво кивнул на вороватый полет дымка:
-- Кухню замаскировали?
Майор понял все, но примирения не принял.
-- Давайте двигайтесь, капитан Рюмин! Туда двигайтесь! -- указал он
немецким автоматом на запад, и на его губах промелькнула какая-то щупающая
душу усмешка.
Уже после команды к маршу и после того, как рота выпрямила в движении
свое тело, кто-то из лейтенантов запоздало и обиженно крикнул:
-- А мы, думаете, куда идем? В скирды, что ли?!
Курсанты вошли в подчинение пехотного полка, сформированного из
-- Разве рота не получит хотя бы несколько пулеметов? -- тихо спросил
московских ополченцев. Его подразделения были разбросаны на невероятно
широком пространстве. При встрече с капитаном Рюминым маленький, измученный
подполковник несколько минут глядел на него растроганно-завистливо.
-- Двести сорок человек? И все одного роста?-- спросил он и сам
зачем-то привстал на носки сапог.
-- Рост сто восемьдесят три, -- сказал капитан.
-- Черт возьми! Вооружение?
-- Самозарядные винтовки, гранаты и бутылки с бензином.
-- У каждого?
Вопрос командира полка прозвучал благодарностью.
Рюмин увел глаза в сторону и как-то недоуменно-неверяще молчал. Молчал
и подполковник, пока пауза не стала угрожающе длинной и трудной.
Рюмин, а подполковник сморщил лицо, зажмурился и почти закричал:
В северной части деревня оканчивалась заброшенным кладбищем за толстой
кирпичной стеной, церковью без креста и длинным каменным строением. От него
четвертый взвод и, оглядев местность, сказал, что это самый выгодный
еще издали несло сывороткой, мочой и болотом. Капитан сам привел сюда
участок. Окоп он приказал рыть в полный профиль. В виде полуподковы. С
что ясен, а сам стоял по команде "смирно" и изумленно глядел не в глаза, а в
ходами сообщения в церковь, на кладбище и в ту самую пахучую постройку. Он
спросил командира взвода, ясен ли ему план оборонительных работ. Тот сказал,
лоб капитана.
-- Ну что у вас? -- недовольно сказал капитан.
Он качнулся вперед, но лейтенант поспешно сам ступил к нему навстречу, и
-- Разрешите обратиться... Чем рыть?
Командир взвода спросил это шепотом. У капитана медленно приподнялась
левая бровь, и от нее наискось через лоб протянулась тонкая белая полоска.
капитан сказал ему почти на ухо:
-- Окоп отрыть к шести ноль-ноль! -- строго напомнил капитан и пошел
-- Хреном! Вас что, Ястребов, от соски вчера отняли?
Алексей сразу не понял смысла сказанного капитаном. Он лишь уловил в
его голосе приказ и выговор, а на это всегда надо было отвечать одним
словом, и он сказал: "Есть!"
Взвод перекуривал у церкви. Алексей отозвал в сторонку своего помощника
вдоль улицы -- прямой, высокий и в талии как рюмка. Через несколько шагов он
вдруг обернулся и позвал: -- Лейтенант!
Алексей подбежал.
-- Взвод разместите в крайних семи домах. Спросите там лопаты и кирки.
Ясно?
и отделенных и слово в слово передал им приказ капитана. Он сохранил все
бы поделенной с кем-то поровну. Но помкомвзвода сказал:
оттенки его голоса, когда спрашивал, ясен ли план оборонительных работ.
Любой из этих пяти курсантов сразу и навсегда обрел бы в нем тайного друга,
если б задал вопрос, чем рыть окоп. Тогда все повторилось бы -- от хрена с
соской до лопат и кирок -- и горючая тяжесть стыда перед капитаном оказалась
снова и без каких-либо усилий образовался прежний порядок мыслей, чувств и
-- Рыть так рыть. Третье отделение, живо по хатам шукать ломы и лопаты,
пока другие не захватили!
И через час четвертый взвод рыл окоп. Полуподковой. В полный профиль. С
ходами сообщения в церковь, на кладбище и в опустевший коровник. Только на
этот срок и хватило Алексею досады и горечи от разговора с капитаном. У него
тела и слова, с тревожно-радостной, никогда не потухающей мечтой об
представлений о происходящем. Все, что сейчас делалось взводом и что было до
этого -- утомительный поход, самолеты, -- все это во многом походило на
полевые тактико-инженерные занятия в училище. Обычно они заканчивались через
три или шесть дней, и тогда курсанты возвращались в казармы и учебные
классы, где опять начиналась размеренно-скучная жизнь с четкой выправкой
он тушевался перед курсантами и обращался к ним по имени, а не так, как было
аттестации. Дальше этого не избалованный личным напряжением мозг Алексея
отказывался рисовать что-либо определенно зримое.
В то, что он уже две недели как произведен в лейтенанты и назначен
командиром взвода, Алексей верил с большим трудом. Временами ему казалось,
что это еще не взаправду, это только так, условно, как на занятиях, и тогда
положено по уставу.
С еще более нечетким и зыбким сознанием воспринималась им война. Тут он
том, что мы будем бить врага только на его территории, что огневой залп
оказывался совершенно беспомощным. Все его существо противилось тому
реальному, что происходило, -- он не то что не хотел, а просто не знал,
куда, в какой уголок души поместить хотя бы временно и хотя бы тысячную долю
того, что совершалось: пятый месяц немцы безудержно продвигались вперед, к
Москве... Это было, конечно, правдой, потому что... потому что об этом
говорил сам Сталин. Именно об этом, но только один раз, прошедшим летом. А о
преисподнюю. Помкомвзвода предложил пробить в фундаменте брешь связкой
нашего любого соединения в несколько раз превосходит чужой, -- об этом и еще
о многом, многом другом, непоколебимом и неприступном, Алексей --
воспитанник Красной Армии -- знал с десяти лет. И в его душе не находилось
места, куда улеглась бы невероятная явь войны. Душа и сердце были заняты
давно для него привычным, нужным и очень дорогим...
Окоп был отрыт к установленному сроку. Только ход сообщения в церковь
вывести не удалось: двухметровой толщины каменный фундамент уходил куда-то в
не надевал... "
гранат, но Алексей сказал, что на это нужно разрешение капитана.
Утро наступило немного морозное, сквозное и хрупкое, как стекло. Прямо
над деревней стыло мерк месяц. Первый снег так и не растаял. За ночь он
слежался в тонкий и гладкий, как бумага, пласт. К ротному КП Алексей пошел
по задворкам, ненужно далеко обойдя кладбище, -- снег тут был нетронуто
чист, и он осторожно и радостно печатал его новыми сапогами, и они казались
ему особенно уютными и фасонистыми. "В хромовых бы сейчас! Я их еще ни разу
притаившееся счастье -- радость этому хрупкому утру, тому, что не застал
Командный пункт размещался в центре деревни в кокетливом деревянном
домишке под железной крышей. Над его крыльцом висел бурый лоскут фанеры с
чуть проступавшими синими отечными буквами. "Правление колхоза "Рассвет".
Связной курсант доложил Алексею, что капитан только что ушел в третий взвод.
-- Это на левом фланге, -- вдруг с начальническим видом объяснил он,
но, смущенный своим тоном, тут же добавил: -- А ваш правый, товарищ
лейтенант...
Алексей снова вышел на задворки, неся в себе какое-то неуемное,
неяркий свет не то фонаря, не то костра. Алексей направился к сараю и в
капитана и что надо было еще идти и идти куда-то по чистому насту, радость
словам связного, назвавшего его лейтенантом, радость своему гибкому молодому
телу в статной командирской шинели -- "как наш капитан!" -- радость
беспричинная, гордая и тайная, с которой хотелось быть наедине, но чтобы
кто-нибудь видел это издали. Он шел мимо обветшалых сараев, давно, видать,
заброшенных и никому не нужных, и в одном из них, горбатом и длинном, как
рига, еще издали заметил настежь распахнутые ворота, а в их темном зеве --
глубине его увидел кухню с разведенной топкой, облепленную засохшей грязью
-- Старшина! Четвертый взвод получает еду первым, третий -- вторым, а
полуторку, старшину и нескольких курсантов из первого взвода. Ни кухни, ни
полуторки на марше не было, но у Алексея даже не возник вопрос, откуда они
появились, и, не расставаясь со своим настроением, он громко и весело
крикнул:
-- Здравия желаю, товарищи тыловики!
Ему ответили сдержанно, по-уставному, -- старшина тоже, -- и из-за
кузова полуторки вышел капитан. Он опять был с хворостинкой и застегнут и
затянут так, словно никогда не раздевался. Он козырнул Алексею издали,
какую-то долю секунды подержал поднятой левую бровь и сказал:
первый -- последним. Лейтенант! Возьмите здесь каски для взвода и три ящика
Алексей, подражая преподавателю внутренней баллистики в училище майору
патронов. Сообщите об этом лейтенанту Гуляеву. Окоп готов?
Алексей доложил. Подорвать фундамент церкви капитан не разрешил. По его
мнению, четвертый взвод должен беречь свои гранаты для других целей.
Соседом слева у Алексея был второй взвод. Его окоп извилисто пролегал в
глубь деревни на виду противотанкового рва. На стыке взводов в кольце голых
осин одиноко стояла опрятная, побеленная снаружи изба, за десяток шагов еще
пахнувшая простоквашей, -- когда-то тут был сепараторный пункт. Командира
второго взвода Алексей нашел в этой избе: тот заканчивал банку судака в
томатном соусе.
-- И пуля попэ-эрла по каналу ствола! -- остановившись у порога, сказал
Свет все нарастал и ширился, и вместе с ним, по рву, в деревню накатно, туго
Сучку. Они несколько минут хохотали, не сходясь еще, мимикой и жестами
копируя движения и походку чудаковатого майора, потом разом подобрались,
вспомнив о своих званиях, и Алексей сказал о кухне, касках и патронах. --
Вам все ясно, лейтенант Гуляев?
-- Ясно, -- солидно отозвался Гуляев. -- Сейчас пошлю получать. Второй
взвод не задержится, это вам не какой-нибудь там четвертый.
-- При отступлении тоже?
-- Русская гвардия никогда не отступала, лейтенант Ястребов! Пошли,
покажу свое хозяйство.
На крыльце надо было зажмуриться. Снег не блестел, а сиял огнисто,
переливчато-радужно и слепяще -- солнце взошло прямо за огородами деревни.
носом и отвратительным свистящим воем.
и плотно входил рокот. Алексей и Гуляев обогнули угол избы. Впереди рва,
пока хватало глаза, пустынно сиял снег, и на нем нарисованно голубел лес, а
ближе и левее чуть виднелось какое-то селение.
-- Самолеты! -- сказал Гуляев. -- Видишь? На четыре пальца правее леса
гляди... Ну?
-- Это галки там, -- не сразу, но слишком своим голосом сказал Алексей,
а рокот уже перерос в могучий рев, и теперь было ясно, что лился он с неба.
Самолеты и в самом деле шли кучной и неровной галочьей стаей; они
увеличивались с каждой секундой, и круги пропеллеров у них блестели на
солнце, как матовые зеркала. Их было не меньше пятидесяти штук. Каждый летел
в каком-то странном ныряющем наклоне, с растопыренными лапами, с коричневым
каждого одновременно отсчитал положенное число секунд на приближение
-- Заходят на нас! -- почти безразлично сказал Гуляев, и Алексей увидел
его мгновенно побелевший, совершенно обескровевший нос и сам ощутил, как
похолодело в груди и сердце резкими толчками начало подниматься к горлу.
-- Пошли по взводам? -- спросил он у Гуляева. Тот кивнул, и каждый
подумал, что не побежит первым.
Они пошли под осинами томительно медленно, но бессознательно тесно, и
оба были похожи на людей, застигнутых ливнем, когда укрываться негде и не
стоит уже. Рев в небе превратился к тому времени в какую-то слитную чугунную
тяжесть, отвесно падающую на землю, и в нем отчетливо слышался прерывистый
шелест воздуха. Упали они одновременно плашмя, под одной осиной, и мозг
шелестящих смертей. Но удара не последовало. Наверное, они одновременно
Через час над деревней к востоку прошла новая группа самолетов. Потом
еще, еще и еще. Капитан распорядился не дразнить их ружейным огнем: деревню
Землянки для них предполагалось рыть на околице, но бабы ни за что не хотели
населяли молчаливые женщины да дети и нужно было попрятать их в убежища.
вылезать из погребов, расположенных во дворах.
было особенно заметно в окопе, и тогда почему-то хотелось зевать и тело
Всякий раз, когда самолеты скрывались и наступала расслабляющая тишина,
земля еще долго сохраняла в своих глубинах чуть ощутимую зябкую дрожь. Это
там впереди по-живому ворочался и стонал фронт.
непроизвольно льнуло к стенке окопа. В такие межсамолетные паузы из
сверкающей дали лениво прикатывались заглушенные обвальные взрывы: где-то
Четвертый взвод маскировал, прихорашивал и обживал свой окоп.
множеством замысловатых по форме ниш -- помкомвзвода разложил там гранаты и
Желто-коричневый гребень бруствера присыпали снегом, дно устлали соломой, в
передней стенке нарыли печурок и углублений. Для Алексея курсанты
оборудовали что-то похожее на землянку, только без наката и насыпи, но со
расставил бутылки с бензином. Все тут: приглаженно-ровный козырек бруствера,
и почти легкомысленное.
отшлифованно-четкий срез стен, какой-то русско-византийский овал печурок и
ниш -- все это было сделано и отделано с тем сосредоточенным старанием,
которое полностью исключает чувство тревоги и опасности. Видно, оттого окоп
и не выглядел так, как положено на войне: в нем было что-то затаенно-мирное
Во второй половине дня самолеты не появлялись, но оттуда, где синей
начали отрываться и двигаться по полю темные точки. С каждой минутой их
извилиной лес призрачно намечал зыбучую кромку горизонта, в окопы все чаще и
явственней доносился раздерганно-клочковатый гул. Временами, когда гул
спадал, можно было расслышать протяжные и слитные звуковые вспышки, словно
кто-то недалеко и скрытно разрывал на полосы плащ-палатку.
Прекратилось это внезапно, сразу. А часа через полтора от опушки леса
становилось все больше и больше, и было уже ясно, что это люди, но шли они
шинели, свои каски и шапки.
как-то зигзагами, рассеянно, мелкими кучками и поодиночке.
-- Товарищ лейтенант! Видите? -- тревожно и радостно крикнул Алексею
кто-то из курсантов. -- Может, это ихние диверсанты просочились? Подпустим?
Или как?
В разрыве леса и чуть видимого селения висело лохматое закатное солнце,
похожее на стог подожженной соломы. Смотреть вперед можно было лишь сквозь
ресницы, и все же Алексей угадал своих. Свои были у людей походки, свои
четвертого взвода. Еще утром, возвращаясь от Гуляева, Алексей заметил в
-- Это наши, славяне! -- разочарованно сказал помкомвзвода, и Алексей
чуть не спросил у него: откуда это они так?
На виду рва бредшие по полю сошлись вместе и построились в колонну по
три. В строю людей казалось совсем немного -- не больше взвода, и они долго
почему-то стояли на месте, совещаясь видно, потом разделились на четыре
группы и пошли к деревне, сохраняя дистанцию и забирая в сторону окопа
скосе противотанкового рва напротив коровника небольшой оползень. Его надо
пожилого красноармейца в непомерно широкой шинели. Узенький брезентовый
было срыть и почистить, но он забыл о нем, и теперь незнакомые бойцы избрали
это место для прохода через ров.
Первым по оползню выбрался невысокий человек в темной командирской
шинели. Оглянувшись на окоп, он припал на колени и начал кого-то тянуть к
себе то ли за ремень, то ли за конец палки. Алексей вызвал двух курсантов и
пошел ко рву. У того, что стоял там на коленях, в выцветших черных петлицах
алели капитанские шпалы, и тащил он из рва за ствол винтовки грузного
ремень опоясывал бойца чуть ли не ниже бедер, и это, возможно, мешало ему
поперек бритой головы, и, подымаясь, он как-то болезненно-брезгливо глядел
переступать ногами: ухватившись за винтовку, он откидывался назад, повисая
над уклоном всем корпусом, и сразу же начинал раскачиваться из стороны в
сторону, как маятник.
-- Разрешите помочь, товарищ капитан! -- сказал Алексей.
Капитан молча кивнул и судорожно переложил оголенные руки на стволе
винтовки, освобождая место. Алексей потянул за винтовку, и красноармеец
мелкими спутанными шагами пошел наверх. У него было по-женски белое и
круглое лицо без признаков растительности; старенькая пилотка нелепо сидела
куда-то мимо капитана и Алексея.
спросил, чья у него винтовка, и из строя вышел маленький боец, увешанный по
-- Ногами работай, друг! Ногами! -- посоветовал один из курсантов.
Стоявшие внизу бойцы сдержанно засмеялись, а Алексей спросил капитана:
-- Он ранен?
-- Нет, -- сквозь зубы сказал капитан.
-- А что же?
-- Ну... не может... Не видите, что ли?
Очутившись наверху, красноармеец отошел в сторонку и обиженно
отвернулся, закинув руки за спину. Остальные бойцы преодолели ров легко и
споро, подпирая друг друга прикладами. Без команды они торопливо построились
на краю рва и остались стоять там, переговариваясь полушепотом. Капитан
решил Алексей, -- мне бы с ним минут сорок заняться по-пластунски!.. " К
бокам вещмешком и противогазной сумкой. Винтовку он взял у капитана рывком,
будто отнял, и сразу же кинулся назад, к своим. Пониже спины в его шинели
виднелась большая округлая дырка с обуглившимися краями, и на ходу боец все
пытался прикрыть прожог ладонью.
Если б капитан сразу же приказал своему отряду двигаться, у Алексея не
возник бы вопрос, откуда и куда он идет. Но капитан долго и старательно
вытирал руки подолом шинели, хотя были они чистые, и то и дело поглядывал в
сторону обособленно стоявшего красноармейца. Тот по-прежнему смотрел куда-то
за окоп, и ремень на нем совсем съехал вниз. "Наверно, вестовой его, --
чего-то непонятного, перебил Алексей, и в наступившей тогда тишине к нему
бойцам, тихо стоявшим в строю, из окопа начали подходить курсанты со своими
СВТ. Алексей заметил, как испытующе-тревожно поглядел на них капитан, и
неожиданно для самого себя спросил:
-- Откуда вы идете, товарищ капитан?
Тот опять взглянул на одинокого красноармейца и не ответил. Алексей
подвинулся к курсантам и повторил вопрос.
-- Мы вышли из окружения! -- озлобленно сказал капитан и носком сапога
сбил комок глины в ров. -- И нечего нас тут допрашивать, лейтенант!
Накормите вот лучше людей! Двое суток, черт бы его драл...
-- Почему вы сюда... Где фронт? -- торопясь и все больше пугаясь
тяжело пошел безоружный красноармеец.
Забыв отступить и только качнувшись назад, Алексей вытянулся и
-- А ты где находишься? Ты не на фронте? Где ты находишься? А? -- не
вынося из-за спины рук, кидал он под свой шаг гневным, устоявшимся в обиде
голосом.
Алексей едва ли сознавал, зачем он пошел навстречу красноармейцу и
почему спрятал руки в карманы шинели. Он столкнулся с ним грудь с грудью и,
задохнувшись, визгливо выкрикнул за два приема:
-- Где ваша... винтовка, товарищ боец?!
-- Я воевал не винтовкой, а дивизией, лейтенант! -- тоже фальцетом
крикнул красноармеец и стал по команде "смирно". -- Приведите себя в
порядок! Как стоите? Я генерал-майор Переверзев! Кто у вас старший? Что за
подразделение? Проведите меня к своему командиру!
окоп своего взвода и выйдя на улицу, Алексей еще издали увидел капитана
расправил плечи, как на учебном плацу. За какую-то долю секунды стоявший
перед ним человек преобразился в его глазах полностью и совершенно -- в нем
все теперь казалось ему иным, большим, генерал-майорским, кроме ремня,
шинели и пилотки, и, вспомнив, как он переходил ров, Алексей враз постиг и
поведение капитана, и почему бойцы не помогли ему снизу прикладами, а после
стояли в стороне и переговаривались шепотом... Не сходя с места, Алексей,
крикнул через плечо:
-- Помкомвзвода! Проводи товарища генерал-майора к капитану!
-- Сам пойдешь! -- сказал Переверзев, и Алексей пошел с левой ноги
строевым шагом, тесно прижав руки к бокам.
Следом за ним двинулся генерал-майор, потом капитан и бойцы. Миновав
Вечером капитан вызвал к себе командиров взводов и приказал им
выдвинуть за ров по одному отделению. Курсанты там должны встречать и
-- Всех в обход! -- сказал капитан. -- В разговоры ни с кем из них не
направлять в обход своих окопов всех, кто будет идти от леса.
вступать! Бойцам и командирам объяснять, что переформировочный пункт и
В четвертый взвод капитан пришел почти вслед за Алексеем и, не
госпиталь, куда они направляются с фронта, находится в четырех километрах
правее и сзади нас.
спускаясь в окоп, долго стоял молча, не то вслушиваясь, не то вглядываясь в
мутно-бутылочного света и оттого, что в деревне начали кричать еле слышными
то, что смутно проступало впереди рва. Выло тихо. Луна взошла задернутая
желто-коричневой пеленой, и стало еще тягостнее и тревожнее от ее
подземельными голосами петухи, -- в погребах, видно, сидели. Алексей стоял в
Пачка "Беломорканала" слежалась лепешкой, и Алексей никак не мог
шаге от капитана, непроизвольно вытягиваясь в струнку, и, не глядя на него,
капитан сказал:
-- Бросьте тянуться, Ястребов! Вы не на экзамене... Кстати, что вам
говорил о фронте... красноармеец Переверзев?
ухватить сплюснутый мундштук папиросы. Он хотел предложить капитану
был не генерал, а боец... Контуженый. Установил это я сам. -Понимаешь?
папиросу, но не сделал этого и закурил без его разрешения. Он молчал,
затягиваясь до тошнотворной рези в груди, и тогда капитан спросил еще:
-- Курсанты все слышали?
-- Все, -- сказал Алексей. -- Генерал-майор...
-- Хорошо, -- перебил капитан. -- Объясни, пожалуйста, взводу, что это
сказал, что ночью за ров пойдет разведка и что от штаба ополченского полка
-- Я все понял, -- негромко сказал Алексей, с какой-то обновленной
преданностью глядя в глаза Рюмина.
-- Обстановка не ясна, Алексей Алексеевич, -- неожиданно и просто
сказал капитан. -- Кажется, на нашем направлении прорван фронт...
И все тем же, немного не своим и немного не военным тоном капитан
двигалось в сторону, где, по словам капитана Рюмина, находился
должны тянуть сюда связь и должны подойти соседи слева и справа. Ушел Рюмин
тоже не по-своему -- он не приказал, а посоветовал выставить за кладбищем
усиленный пост, порывисто сжал руку Алексею и легонько толкнул его к окопу.
До полночи от невидимого леса, мимо деревни прошли два батальона
рассеянной пехоты, проехали несколько всадников и три повозки. Все это
чему? Теперь и без контуженых все было ясно...
переформировочный пункт: отступающие наталкивались в поле на посты
курсантов, забирали вправо, и рядом с ними по полю волочились длинные четкие
тени. Все это время Алексей был в окопе с дежурным отделением, и, когда
скрылись повозки и поле очистилось от их копнообразных теней, он решил
ничего не говорить курсантам о красноармейце, выдавшем себя за генерала. К
поясной ремень и только после этого распорядился поднять по тревоге
В половине третьего из-за рва возвратились наряды, а ровно в пять
капитан отдал приказ привести взводы в боевую готовность. "Наверное,
вернулась разведка!" -- подумал Алексей, и с него мгновенно слетела та
продрогло-цепенящая усталость, которая обволакивает человека в зимнюю
бессонную ночь. Почти бессознательно он надел каску, затянул на одну дырочку
остальные отделения, отдыхающие в крайних избах.
повозились и разом затихли, обернув стволы винтовок в стылую сумеречь рва и
Еще днем курсанты плотно утоптали и приноровили к собственному
характеру и к оружию свои места в окопе, -- тогда каждый был друг от друга
на расстоянии в полметра. Теперь же все пятьдесят два человека образовали
слитную извилистую шеренгу и, толкаясь локтями и гремя винтовками, не думали
разойтись попросторнее. Может, каски, а может, лунный полусвет делали
курсантов противоестественно высокими и обманчиво загадочными. Они
Команда была выполнена немедленно и молча, и в чуткой предутренней
поля. В деревне в это время начали дымиться трубы -- украдкой, через две-три
хаты, и в окопах запахло хвоей, жареным луком и картошкой. Как удар, Алексей
ощутил вдруг мучительное чувство родства, жалости и близости ко всему, что
было вокруг и рядом, и, стыдясь больно навернувшихся слез, он крикнул
исступленно, с непонятной обидой и злостью ко всему тому, над чем только что
чуть не плакал:
-- Рассредоточиться, черт возьми! Всем по своим местам!!
резкий простылый крик, -- наступало утро. Алексей изо всех сил боролся с
тишине из погребов опять пробились петушиные голоса. Кто-то из курсантов
сказал мечтательно, в сладком молодом потяге:
-- Сейчас бы кваску покислей да... рукавичку потесней! А-ахх! -- И
вокруг озорно и сочувственно засмеялись.
За деревней помаленьку светлело небо, и в той его части розово мигали и
гасли звезды. У сепараторного пункта стали проглядываться верхушки осин.
Повернув кудлатые головы к ветру, на них сидели вороны, и в улицу падал их
отзывался. Подойдя к брустверу и оглядев окоп, красноармеец напевно сказал:
дремотой, и было невозможно унять мелкую трепетную дрожь мышц, и поминутно
надо было ходить по малой нужде. Он стоял спиной ко рву, когда несколько
курсантов разнобойно крикнули: "Стой, кто идет?" От пролаза во рву к окопу
не спеша шел широкий приземистый человек в хитро надетой шапке -- один ушной
клапан был опущен, а другой поднят вверх, и винтовку человек нес
по-охотничьи, стволом в землю, и было ясно, что это свой, и окликали его для
порядка, о чем он, видно, хорошо знал, потому что не останавливался и не
-- Прикроешь шапкой -- и сразу нудить начинает. А на холоде вроде
-- Ну во-от. Не шибко прилаживался, а хорошо попал. Пер-пер по этой
вашей канаве, а тут гляжу -- маковка церковная...
Он выглядел за сорок -- возраст, на взгляд курсантов, уже стариковский,
и у него было поранено ухо, темневшее комком запекшейся крови. Он сел в
окопе у ног Алексея на свою противогазную сумку, и она даже не поморщилась
под ним -- до такой степени оказалась набитой каким-то солдатским
хозяйством. Его никто ни о чем не спрашивал, и он сам сказал о своем ухе:
ничего...
-- Перевязать надо, -- морщась, сказал Алексей. -- Чем это вас?
-- Он в красноармейской пилотке... и в шинели без петлиц, -- опять
-- Осколком. Как перепел: фрр -- и ни его, ни уха. Даже не почуял.
Он улыбнулся, но как-то больно, одной стороной лица, и помкомвзвода
спросил тогда:
-- У вас командиром дивизии был не генерал-майор Переверзев?
-- Этого не знаю, брат, -- ответил боец. -- С начальством я знаком
мало. А что?
-- Товарищ генерал на полсуток пораньше тебя переправился тут, --
баском сказал кто-то из курсантов.
-- Ну, большой меньшего в таких делах не дожидается, -- назидательно
рассудил боец. -- Что ему: голова на плечах, шапка небось нахлобучена на оба
уха...
сказал тот же курсант, но уже с особой интонацией в голосе.
-- Тут горе вот какое, товарищ командир, -- виновато заговорил он,
-- Да ну? -- бесстрастно, для вида, удивился раненый. И, помолчав,
добавил: -- Выходит, недавно человек ослеп, а уже ничего не видит,.. Нас там
хотя и полегла тьма, но живых-то еще больше осталось! Вот и блуждаем
теперь... А он вроде того мужика -- воз под горой лежит, зато вожжи в
руках...
-- Ну, вот что, нечего тут, -- растерянно сказал Алексей. -- Кончай
разговоры. Всем по местам!
Курсанты снова четко и молча выполнили приказание, а боец, только
теперь разглядев кубари Алексея, начал было привставать с сумки, но раздумал
и больно улыбнулся одной стороной лица.
косясь на нишу, где синели бутылки с бензином. -- Ведь танку в лоб не
отъехали, семьсот ехать! -- стихом проговорил он и умеючи вылез из окопа.
проймешь такой поллитрой! Тут надо ждать, покуда она репицу свою подставит
тебе... Мотор там у нее спрятан, вот штука-то! А тогда уже поздно бывает --
окопы распаханы, люди размяты... Что делать-то будем, а?
-- Вы давайте в госпиталь! Это вон в том направлении, -- строго сказал
Алексей и зачем-то загородил собой нишу.
-- А может, мне у вас остаться? -- спросил боец. -- Ухо мое и без
докторов присохнет.
-- Давайте в госпиталь! -- повторил Алексей. -- У нас вам оставаться
нельзя. Мы... -- и не сказал, что хотел.
Боец насмешливо оглядел его с ног до головы, встал и разом вскинул на
плечи винтовку и сумку.
-- Ну что ж... Тогда пошли, кургузка, недалеко до Курска, семь верст
упрямилось до конца поверить в тупую звериную жестокость этих самых
В девятом часу к четвертому взводу -- тоже, видать, на церковную
маковку -- от леса петляючи и осторожно поползли два грязно-серых броневика.
Еще на середине поля они немного разъехались в стороны, и к деревне
беззвучно и медленно потянулись от них разноцветные фосфоресцирующие трассы.
Пули воробьиной стаей прочирикали над окопом, и потом уже долетел слитный
стрекот пулеметов и стал натужнее вой моторов, -- броневики на малых
скоростях закружили на месте.
Алексей не спеша обнажил пистолет и перестал дышать. Вот они, немцы!
Настоящие, живые, а не нарисованные на полигонных щитах!.. Ему было известно
о них все, что писалось в газетах и передавалось по радио, но сердце
спешно наполняли магазины патронами.
фашистов; он не мог заставить себя думать о них иначе как о людях, которых
он знал или не знал -- безразлично. Но какие же эти. Какие? И что сейчас
надо сделать? Подать команду стрелять? "Нет, сначала я сам. Надо все сперва
самому... "
С локтя, в напряженном ожидании какого-то таинства, Алексей дважды
выстрелил из пистолета в тупое рыло одного и второго броневика, и сразу же
взвод ахнул залпом, а дальше выстрелы посыпались в самозабвенной торопливой
ярости, и Алексей опять начал прицельно бить -- раз по одному броневику, раз
-- по второму. Не отвечая, броневики развернулись и помчались к лесу.
И только тогда Алексей понял, что стрелять было нельзя, и поглядел
вдоль окопа. У курсантов возбужденно блестели под касками глаза; они молча и
желудка, и всем казалось, что ему постоянно нехорошо и больно, и всем
-- Вот врезали! Правда, товарищ лейтенант? -- У помкомвзвода блестели
зубы и трепетали ноздри.
-- Сейчас нам капитан не так за это врежет, -- сказал Алексей,
заглядывая в ствол теплого пистолета. -- Это ж разведчики были, а мы
обнаружили себя раньше времени.
-- Ну и черт с ними! Пускай знают!
-- Что "знают"? -- невольно входя в роль капитана, спросил Алексей.
-- А все! -- вызывающе сказал помкомвзвода. -- Подумаешь! Пускай знают!
Не прятаться же нам в скирды! Пускай знают!
Алексей помолчал и сказал:
-- Ну пускай. Давай хлопочи насчет кормежки людей. Десятый час уже.
Вскоре во взвод пришел политрук роты Анисимов -- тихий сутуловатый
человек с большими молящими глазами. Курсанты давно знали, что у него катар
деревня, что впереди, занята противником. Он призвал кремлевцев к стойкости
становилось легче и веселее, когда он кончал политинформацию и уходил.
Как-то весной еще Анисимов сказал на политзанятиях, что Англия наконец-то
потеряла свое былое мифическое значение на морях и океанах. Он произнес это
неуверенно и смущенно, и с тех пор курсанты называли его "мифическим
значением".
Анисимов неловко сполз в окоп и спросил почти жалобно:
-- Ну что, Ястребов, не подбили?
Наверное, его мутило -- сине-желтый был, а глаза черные, круглые,
просящие участия. Виновато и сострадательно глядя в них, Алексей негромко
сказал:
-- Задымил один, товарищ политрук...
-- Ага! Вы их бронебойно-зажигательными?
-- Наполовину с простыми. А первый, по-моему, задымил... Точно.
-- Ну, пусть знают!
Анисимов сообщил взводу о результатах ночной курсантской разведки --
Погода испортилась внезапно. На окоп то и дело сыпалась дробная
льдистая крупа, и каски звенели у всех по-разному. По-разному -- то
налетный, волнами, громовой гул, и тогда каски округло и медленно
мягко-заглушенно, то резко-отчетливо, -- далеко за кладбищем прослушивался
поворачивались туда, вправо. Политрук все не уходил, а на завтрак был плов,
хватило б смелости и при капитане пожрать, -- обиженно подумал Алексей, -- а
и неплотно прикрытый котелок Алексея давно стоял в нише и остывал каким-то
нестерпимо томительным духом. "Гуляев небось не постеснялся бы. У того
это "значение" до вечера может сидеть тут. Что ему? У него катар!" Тогда
пристрелочный снаряд. Неколеблемо, как приклеенное, в небе повисло круглое
Анисимов, все время клонивший ухо к низовому отдаленному грохоту справа,
сказал: "Да!" Сказал убежденно и потерянно, как нечаянно открывший что-то
ненужное, и в эту минуту высоко над церковью ломко и сочно разорвался
черное облако, а немного погодя рядом с ним и все с тем же характерным чохом
пересекший окоп и оборвавшийся где-то за коровником резко, облегченно,
образовались еще два дегтярных пятна.
-- Это шрапнель? -- спросил Алексей.
Анисимов, стоявший рядом, трижды зачем-то хрумкнул кнопкой планшетки и
не ответил: воздух пронизал тягучий, с каждым мигом толстеющий вой,
рассыпчато. И сразу же, еще над полем за рвом, возникли тонкие жала новых
приподнимались, то выпрямлялись, и никто из курсантов не оборачивался назад,
запевов. Как невидимая игла, звук сразу же впивался в темя, сверлил череп,
придавливая голову вниз, и ничего нельзя было поделать, чтоб не присесть и
не зажмуриться в момент его обрыва. Это проделывали в окопе все -- мерно,
слаженно и молча, как физзарядку, и стволы винтовок на бруствере то
туда, где рвались мины...
дно окопа -- над ними близко взвыло, -- Анисимов торопливо сказал:
Через дворы и улицу линия взрывов медленно подвигалась ко рву. За
гуляевским взводом большой ковылиной вырос и вверху пышно завился белый с
желтыми прожилками дымный ствол. Из-под руки взглянув на него, Анисимов
как-то отрешенно полез из окопа, но Алексей бессознательно-властно потянул
его за хлястик назад. Они на мгновение встретились глазами, и, приседая на
надежды, которое сам он ощущал от присутствия здесь старшего? Сразу же после
-- Хорошо. Я останусь с вами, но командовать будете вы. Прикажите
убрать сверху винтовки. Покорежит ведь.
То было первое боевое распоряжение Алексея, и, хотя этого совсем не
требовалось, он побежал по окопу, отрывисто выкрикивая команду и вглядываясь
в курсантов -- испытывают ли они при нем то облегчающее чувство безотчетной
его команды курсанты пружинисто садились на корточки спиной к внешней стене
бруствер или стенку, он какое-то время фурчал и кружился вверху, будто
окопа, зажав между коленями винтовки, и, встречаясь с его взглядом, каждый
улыбался растерянно-смущенно, одними углами губ -- точь-в-точь как это
только что проделал Алексей под взглядом политрука.
Мины падали теперь уже в нескольких шагах от окопа. Они взрывались,
едва коснувшись земли, образуя круглые грязные логовца, и ни один осколок,
казалось, не залетал в окоп вслепую, дуром, -- до того как удариться в
оглядев узкий извилистый паз хода. По нему и еще по тем двум, что уходили к
прилаживался, куда сесть. Пробегая по окопу под гнетущим излетным воем мин,
Алексей каждую из них считал "своей" и инстинктивно держался поближе к той
стене, в которую вжались курсанты. "Сейчас в меня... В меня! В меня!" Он
знал, -- а может, только хотел того, -- что каждый курсант испытывает то же
самое, и это неразделимо прочно роднило его с ними.
На стыке окопа и хода сообщения к кладбищу Алексей затормозил бег,
церкви и коровнику, взвод мог одним рывком пересечь приближающийся к окопу
наклоняясь и работая локтями, как бегал только в детстве. "Я скажу, что это
минный вал. "Надо туда! Скорее туда!" Это не было решением. Это походило на
внезапное открытие, когда в душу человека нежданно врывается что-то радостно
большое, живое и победное. Жарким, никогда собой не слыханным голосом
Алексей пропел:
-- Взво-о-од! Поодиночке-е...
Курсанты начали привставать, выбрасывая перед собой винтовки и
неизвестно к чему готовясь, и голосом уже иным -- резким и испуганно-злым --
Алексей крикнул: "Отставить!" -- и побежал назад, к политруку, почти не
не отступление! Мы же сразу вернемся, как только... Это ж не отступление,
нелепо скорчившиеся фигурки курсантов, и, когда сзади с длинным сыпучим
разве он не поймет?"
Но Алексей убеждал не политрука, а себя. Он твердо знал, что без
приказа сверху Анисимов не разрешит оставить линию обороны. "Он подумает,
что я... трус! Да-да! А если я уведу взвод без него, меня тогда... "
Впереди увязающе-глухо, не по-своему, треснула мина, и в грудь Алексея
упруго двинул горячий ком воздуха. Он упал на колени, и сразу же его поднял
тягучий, в испуге и боли крик:
-- Я-астре-ебо-ов!
Он побежал на голос, необыкновенно ясно видя и навсегда запоминая
шумом обрушился окоп, а его медленно приподняло и опустило, он еще в
волочился глянцево-сизый клубящийся моток чего-то живого... "Это "они"... "
воздухе, в лете, увидел на дне окопа огромные глаза Анисимова и его
гипсово-белые руки, зажавшие пучки соломы.
-- Отре-ежь... Ну, пожалуйста, отре-ежь... -- Анисимов ныл на одной
протяжной ноте и на руках подвигался к Алексею, запрокинув непокрытую
голову.
Первое, что осознал Алексей, это нежелание знать смысл того страшного,
о чем просил Анисимов, но он тут же почему-то подумал, что отрезать у него
нужно полы шинели: они всегда мешают ползти... Он вскочил на четвереньки и
заглянул в ноги Анисимова -- на мокрой, полуоторванной поле шинели там
-- понял Алексей, даже в уме не называя своим именем то, что увидел. Он
находится взвод -- "они сами ушли... по ходам сообщения", и зачем Анисимов
также почему-то не мог уже назвать Анисимова ни по фамилии, ни по чину и,
преодолевая судорожный приступ тошноты, закричал, отводя глаза:
-- Подожди тут! Подожди тут. Я сейчас...
Он бросился по окопу, не зная, куда бежит и что должен сделать, и тогда
же окоп накрыло сразу несколькими минами. Еще до того, как упасть, Алексей с
ужасом отметил, что ему никто не встретился из курсантов. Увидав нишу, он
пополз к ней, выкрикивая шепотом:
-- Я сейчас! Сейчас!
Он почти полностью затиснулся в нишу, обхватил голову руками, и
зажмурился, и в темном грохоте и страхе в одну минуту понял все: и где
просил отрезать "то" -- "там у него была вся боль и смерть", и почему
еще чем-то кисло-вонючим, липко оседавшим в гортани. Кроме политрука, убитых
разрывы мин теперь слышались как из-под подушки -- "огневой вал сполз в ров,
сейчас все кончится".
К церкви он пошел по открытому месту, и, заметив его, из-за ее колонн и
с кладбища к ходам сообщения побежали курсанты. Алексей остановился, ощущая
в себе какую-то жестокую силу и желание пережить все сызнова.
-- По местам! Бегом! -- отчужденно и властно крикнул он. -- И без моего
приказа ни шагу.
Он уже знал, что и как ему делать с собой в случае нового обстрела, и
знал, что прикончит любого, кто, как он сам, потеряет себя хоть на
секунду...
Обстрел прекратился, как только несколько мин взорвалось за рвом. Над
деревней пластом колыхался мутно-коричневый прах, и пахло гарью, чесноком и
окопа, а наверху то и дело останавливались, менялись местами и
в четвертом взводе не было. Раненых -- все в спину -- оказалось четверо, и
помощник несколько раз спрашивал Алексея, что с ними делать.
-- Дойти до КП могут? Где они? -- спросил наконец Алексей.
-- В коровнике. Лежачий только один. Воронков.
-- Его надо отнести к санинструктору... И политрука тоже... Я пойду
сам... А те трое пускай самостоятельно идут.
Он смотрел издали, как двое курсантов завертывали в плащ-палатку тело
Анисимова, и смотрел только на их лица -- курсанты отвернулись, когда
сгребали вместе с соломой то, что было у ног убитого.
-- Быстрее! -- исступленно крикнул Алексей, злясь на себя, потому что к
горлу опять подступил тошнотворный ком.
Курсанты неумело взялись за концы плащ-палатки и долго вылезали из
-- Кладите туда -- и за мной! -- приказал Алексей и побежал назад -- в
переругивались шепотом. Идя шагах в пяти сзади, Алексей не знал, снять ему
шапку или нет. Они вошли в улицу, когда в воздухе послышался знакомый
ведьмин вой, и курсанты присели рядом с ношей, не выпуская ее из рук, но
мины взорвались на огородах -- начиналось все сначала.
-- Куда теперь, товарищ лейтенант?
Курсанты выкрикнули это удивительно похожими голосами и разом. Алексей
махнул рукой в сторону осин, и они побежали, волоча по земле ношу. Она
шарахалась из стороны в сторону и шумела, и за ней стлался черный
зигзагообразный след, и Алексей бежал по его обочине, зачем-то ступая на
носки сапог. Стволы осин у сепараторного пункта светились белыми ранами. На
крыльце валялись ветви и крошево стекла.
окоп влекло, как в родной горящий дом.
горлу и затрепыхалось там, он снова не своим голосом, но уже до конца
Еще издали, часто припадая к земле, он слышал в паузах между взрывами
беспорядочную ружейную стрельбу в своем взводе. "Что там такое? Неужели
атака?" Он взглянул на ров, но поле оставалось пустынно-дымным. "Куда они
стреляют? В небо?"
Но курсанты били не вверх, а по горизонту.
-- Прекрати-ить! Прекрати-ить!-на бегу закричал Алексей. Помощник с
лету подхватил команду, но сам выстрелил еще дважды.
Все повторялось с прежней расчетливой методичностью, огневой вал
медленно катился ко рву. "Как только подойдет к улице, так мы... Я первым
или последним? Наверно, надо первым... это ж все равно что при атаке... А
может, последним? Как при временном отступлении?.. " Алексей загодя набрал в
легкие воздух, и, когда разрывы взметнулись на улице и сердце подпрыгнуло к
под яблоней -- они все там шестеро... Четверо допрежь раненых и двое, что я
скомандовал взводу поодиночный побег из смерти... Он бежал последним по ходу
сообщения к церкви и все время видел два полукруга желтых, до блеска
сточенных гвоздей на каблуках чьих-то сапог -- они будто совсем не касались
земли и взлетали выше зада бегущего. Он так и не понял, когда курсанты
успели закурить и присесть на корточки за церковью. И не узнал, кто бежал
впереди. И не догадался, что это не икота, а загнанный куда-то в глубь
живота ненужный слезный крик мешает ему что-нибудь сказать курсантам...
Алексей тоже закурил торопливо и молча протянутую кем-то папиросу.
Спичку зажег прибежавший откуда-то помощник. Он выждал, пока Алексей
затянулся, и проговорил все разом, без запинки:
-- За коровником -- бывший погреб, а может, другое что... ямка такая
послал...
-- Ну?
до победы. Лишь бы... Может, выбить его оттудова?
-- Всех. Прямым. У Грекова полголовы, у Мирошника...
"Я не пойду... Не пойду! Зачем я там нужен? Пусть будет так... без
меня. Ну что я теперь им... " Но он поглядел на курсантов и понял, что
должен идти туда и все видеть. Все видеть, что уже есть и что еще будет...
До часу дня, когда наступило затишье, взвод четырежды благополучно
бегал в свой тыл и возвращался в окоп.
-- Попьют кофе и опять начнут, -- сказал помкомвзвода, глядя через
поле.
Алексей промолчал.
-- Я говорю, опять начнут! -- повторил помощник.
-- Ну и что? -- отозвался Алексей, тоже вглядываясь через ров в
невидимое селение.
-- Что ж мы, так и будем мотаться туда-сюда?
-- А ты думал как? И будешь! Один ты, что ли, мотаешься?
-- В том-то и дело, что не один. В одиночку я согласен бегать тут хоть
-- Ничего. Волосья на макушке начисто сбрило. Голова у него трусится...
-- Хреном ты его выбьешь? -- бешено спросил Алексей. -- Я, товарищ
Будько, не прячу в кармане гаубичную батарею, ясно?
-- У нас бронебойно-зажигательные патроны есть, -- все тем же ровным,
уныло-обиженным тоном сказал Будько и губы сложил трубочкой.
-- Ты что, ополченец или будущий командир? Тут же верных четыре
километра!
-- А пуля летит семь!
-- Ну вот что. Иди на свое место. Нашелся тут маршал... Давай вон лучше
окоп исправлять, ясно? И выдели мне постоянного связного. Надо ж доложить
капитану о политруке... А то подкинули во второй взвод и помалкиваем. Давай
быстрей!
Будько пошел по окопу, но сразу же вернулся и, не глядя на Алексея,
угрюмо спросил:
-- Командира второго отделения Гвозденку хотите в связные? Ему как раз
каску просадило...
-- Так что? -- удивился Алексей.
-- Он же, наверно, контужен!
достаточно будет и четырех штук. Мы бы рванули тогда вперед километров на
-- Да не-е. Это у него от переживаний. Смеется там братва над ним...
Боевое донесение капитану Рюмину Алексей составил по всем правилам,
четко выписав в конце листка число, часы и минуты. Гвозденко понес его
бегом, а во взвод тут же явился с большой парусиновой сумкой ротный
санинструктор. Он сообщил, что в третьем, первом и втором взводах ранено
восемь человек.
-- А у вас богато?
-- Убиты шестеро курсантов и политрук, -- вызывающе ответил Алексей, --
Раненых нет!
-- Ага. Ну значит, мне у вас нечего делать, -- обрадовался
санинструктор. -- Я побегу. Сейчас, наверно, будем отправлять раненых...
Утробный гул, что временами доносился с утра еще откуда-то справа,
теперь разросся по всему телу, и его вибрирующее напряжение Алексей не
только слышал, но и ощущал грудью. "Танки накапливаются. КВ, может. Этих нам
двадцать. Мы бы "их" пошшупали!.. "
Донесение о результатах ночной разведки капитан Рюмин отправил в штаб
полка в пять часов. В нем запрашивались ближайшая задача роты, связь и
Связной возвратился в восемь двадцать с устным распоряжением роте
подкрепление соседями.
немедленно отступать.
Курсант сказал, что он ростом с него, а по званию майор.
Рюмин приказал курсанту описать внешность командира полка.
полка, но выполнять устный приказ неизвестного майора не мог.
Рюмин видел, что связной говорит правду, -- он был в штабе ополченского
донесение и запросы, и тот в восемь тридцать выехал в штаб полка на
С командиром первого взвода лейтенантом Клочковым Рюмин подтвердил свое
полуторке по прямой,
политрук Анисимов. Командование над первым взводом Рюмин принял сам.
В восемь сорок в поле за рвом появились броневики -- разведчики
противника, неожиданно обстрелянные четвертым взводом, и в него отправился
Лейтенант Клочков все еще не возвращался из штаба полка.
В десять пятнадцать начался минометный налет.
В тринадцать ноль пять Рюмин получил донесение лейтенанта Ястребова о
гибели Анисимова и шести курсантов.
И Рюмин понял, что рота находится в окружении. Он был человеком
В четырнадцать тридцать минометный обстрел возобновился, но уже без
прежней системы и плотности.
Клочкова не было. В тылу ревели танковые моторы.
стремительного действия, неспособным ожидать, таиться и выслеживать, оттого
рассчитать их по порядку номеров. На первое место встала возможная танковая
каждое поисковое положение, мгновенно рождавшееся в его мозгу, казалось
главным, и в результате главным представлялось все, о чем бы он теперь ни
думал.
Ему понадобилось не много времени, чтобы построить свои мысли в ряд и
Есть свыше четырехсот противопехотных и полтораста противотанковых гранат. И
атака немцев с тыла. Рюмин мысленно немедленно отбил ее. Атака повторилась,
и снова он увидел раздавленные сараи и хаты, уничтоженные танки и живых
курсантов... Но он тут же спохватился и понял, что одним сердцем поражать
танки курсантам будет трудно. В роте насчитывается двести двадцать винтовок.
начнется из-за рва. Это было не только надеждой -- это стало почти желанием,
есть еще бутылки с бензином, но Рюмин не считал их оружием... "Атаки с тыла
мы не выдержим, -- думал Рюмин. -- Паника сметет взводы в кучу, а танки
раздавят... "
И у него осталась одна слепая надежда на то, что атака все-таки
потому что Рюмин, как и все те десятки тысяч бойцов, что однажды попадали в
окружение, устрашился невидимого врага в своем тылу.
броском вперед... И разгромить и выйти к лесу, а по нему на север и... Но
День истекал. Мины изредка перелетали через окопы и грохотно садились
на огородах. Ни с тыла, ни с фронта ничто не предвещало атаки. Рюмину пришла
мысль, что немцы, занимавшие село впереди, находятся на временном отдыхе.
Иначе зачем бы они маскировали во дворах машины? Разведчики видели там
автобусы. Что это, хозчасть? Мотомехполк? Батальон? Рота? А что, если
... Хату никто не тушил, и к вечеру она истлела до основания. В
обязательно разгромить! Курсанты должны поверить в свою силу, прежде чем
узнать об окружении! А как же раненые? Их восемь человек. И уже семеро
убитых...
В семнадцать часов обстрел кончился. Рюмин послал связного в четвертый
взвод с приказанием подготовить братскую могилу. Он решил с наступлением
темноты двигаться по рву на север, захватив раненых, и где-нибудь по болоту
или по лесу выйти к своим...
На кладбище скапливались вечерние тени. Четвертый взвод полукругом
середине пожарища непоколебимо-устремленно, как паровик, нетронуто стояла
черная русская печь с высокой красной трубой, и вокруг нее бродил пацан без
шапки и что-то искал в золе. "Гвозди собирает!" -- с яростной болью подумал
Рюмин и оглянулся назад. Курсанты шли в ногу и все смотрели на пацана, и все
же Рюмин не сдержался и свирепо скомандовал:
-- Тверже шаг!
Мальчишка испуганно спрятал за спину руку, попятился к печке и прижался
к ней.
концы плащ-палаток, и это же стал проделывать Рюмин, и тоже одной рукой. Они
неподвижно стоял поодаль широкой темной ямы, а перед нею полукругом лежали
семеро убитых, завернутые в плащ-палатки. Рюмин вполголоса приказал роте
построиться у могилы в каре и, ни к кому не обращаясь, сказал:
-- Откройте их.
Никто из курсантов не сдвинулся с места. Молча, взломав левую бровь,
Рюмин осторожно повел глаза по строю, и Алексей понял, кого он ищет, и не
стал ждать.
Он подошел к мертвецам и, полузажмурясь, начал одной рукой развязывать
никто из курсантов -- сам он тоже -- не испытывает других чувств; у всех
одновременно управились над шестью убитыми и разом подошли к седьмому. Это
был курсант Мирошник. Он лежал лицом вниз, а в разрез шинели, между его
ногами, торчмя просовывалась голая, по локоть оторванная рука. На ней
светились и тикали большие кировские часы. Рюмин издал птичий писк горлом и
выпрямился, враз поняв, что все, что он задумал с похоронами, -- негодно для
жизни, ибо кроме отталкивающего ужаса смерти и тайного отчуждения к убитым,
было пронзительное желание быстрее покончить тут, и каждый хотел сейчас же
церкви Рюмин снова построил взводы в каре, и курсанты видели, что капитану
что-то делать, хотя бы просто двигаться и говорить. Тогда Рюмин и понял, что
"со стороны" учиться мести невозможно. Это чувство само растет из сердца,
как первая любовь у не знавших ее...
По тем же самым причинам -- вблизи обращенные на него глаза живых --
Рюмин не смог на кладбище сообщить роте ее истинное положение, и тогда же у
него окончательно созрело и четко оформилось то подлинное, на его взгляд,
боевое решение, путь к которому он искал весь день.
Уже в сумерках рота покинула кладбище и безымянную братскую могилу. У
очень не хватает сейчас стека.
взводам, что на ужин будет кулеш и бесхозная свинина.
-- Товарищи кремлевцы! Утром мною получен приказ... -- Рюмин замолчал и
что-то подумал, кто-то еще боролся с ним и хотел одолеть, -- приказ
командования уничтожить мотомехбатальон противника, что находится впереди
нас, и выйти в район Клина на соединение с полком, которому мы приданы.
Атакуем ночью. Огневой подготовки не будет. Раненых приказано оставить
временно здесь. Их эвакуирует другая часть... По местам!
Курсанты заняли свои окопы. Минут десять спустя по селу метнулся
горячий, с удавными перехватами щекочущий визг, и старшина сообщил вскоре
Санинструктор нашел помещение под раненых.
-- Не понял вас, товарищ капитан, -- сказал санинструктор и поправил
-- Главное, товарищ капитан, две пустые комнаты, -- доложил он Рюмину.
-- А под ними какой-то двухэтажный подвал. БУ прямо... Только вам самим надо
поговорить с хозяином.
Домик был старый, широкий, покрытый черепицей вперемежку с тесом и
подсолнечными будыльями. Рюмин оглядел его издали. Ему не хотелось входить в
него и видеть пустые комнаты и "БУ прямо". "Надо оставить у них не только
винтовки, но и гранаты... И санинструктора". Тот стоял рядом рост в рост, и
сумка съехала на живот, а верхний рожок у креста на ней оторвался, образовав
букву "Т".
-- Вы... москвич? -- негромко спросил Рюмин.
сумку.
-- Можете готовить раненых к переводу. Я здесь договорюсь, -- мягко
сказал Рюмин.
У него были белесые тихие глаза, готовые смотреть на все и всему
На крыльце домика отрадно пахло моченым укропом. При тусклом каганце в
сенцах возился над кадкой маленький старик в дубленом полушубке. Рюмин встал
на пороге и поздоровался. Старик пощурился на него и незаметно выпустил из
рук огурцы обратно в кадку. На вопрос Рюмина, он ли хозяин, старик сказал,
что хозяин теперь всему война. "Наши раненые и санинструктор тоже должны
знать это, -- поспешно подумал Рюмин, -- хозяин теперь всему война. Всему!"
Но осматривать комнату и БУ он не стал.
Старик ничему не противился. Он только спросил:
-- А кормить раненых вы сами будете?
-- Да, -- сказал Рюмин. -- С ними остается и наш доктор.
-- А вы все... никак уходите?
подчиняться, и Рюмин подумал, что, может, не следует к нему определять
Выступление Рюмин назначил на два часа ночи, и с какого бы направления
он ни подводил роту к невидимому селению и сколько бы там ни было немцев,
этих условиях курсанты не могли. Все, что роте предстояло сделать в темноте,
они все до одного обрекались на смерть, потому что предоставить им плен в
Рюмин не только последовательно знал, но и видел в том обостренно резком
решение -- стремительным броском вперед. Курсанты не должны знать об
луче света, который центрировался в его уме предельным напряжением воли и
рассудка. Он был уже до конца убежден, что избрал единственно правильное
окружении, потому что идти с этим назад значило просто спасаться, заранее
своих действиях в нем. Всякий раз, когда только он мысленно встречался с
устрашась. Нет. Только вперед, на разгром спящего врага, а потом уже на
выход к своим.
Но почти безотчетно Рюмин не хотел сейчас думать о грядущем дне и о
рассветом, сердце просило смутное и несбыточное -- дня не нужно было; вместо
него могла бы сразу наступить новая ночь...
по-ефрейторски выкидывали перед ним винтовки с голубыми кинжальными штыками
Взводы покинули окопы в урочное время и сошлись и построились в поле за
рвом. Тут немного метелило и было яснее направление ветра -- он дул с
востока. Рюмин пошел перед строем, зачем-то высоко и вкрадчиво, как на
минной полосе, поднимая ноги, и в напряженном безмолвии курсанты
-- Мы им покажем, на чем свинья хвост носит!
и сами почему-то дышали учащенно и шумно. Рюмин будто впервые увидел свою
роту, и судьба каждого курсанта -- своя тоже -- вдруг предстала перед ним
средоточием всего, чем может окончиться война для Родины: смертью или
победой. Он вполголоса повторил боевой приказ и задачу роте, и кто-то из
курсантов, забывшись, громко сказал:
четвертому взводу выдвинуться к опушке леса в северной части села и, заняв
Рота двинулась вперед, и рядом с большим, тревожным и грозным в мозгу
Рюмина цепко засела ненужная, до обиды ничтожная и назойливая, как комар,
мысль: "А на чем она его носит? На чем?.. "
Занятое немцами соло рота обошла с юга и в половине четвертого
остановилась в низине, поросшей кустами краснотала. Рюмин приказал
поле и молчаливо бегущих куда-то донага раздетых людей. Он пошел впереди
там оборону, произвести в четыре десять пять залпов по дворам и хатам
бронебойно-зажигательными патронами. Тогда остальные взводы, подтянувшись к
селу с тыла, бросаются в атаку. Четвертый взвод остается на месте и в упор
расстреливает отступающих к лесу голых фашистов. Рюмин так и сказал --
голых, и Алексей на мгновение увидел перед собой озаренное красным огнем
снега стал примешиваться горьковато-крутой настой дубовой коры. В
взвода тем самым шагом, каким Рюмин обходил роту перед ее выступлением --
как на минной полосе, и курсанты тоже пошли так, и неглубокий снег,
перемешанный с землей и пыреем, буграми налипал к подошвам сапог, и
приходилось отколупывать его штыками.
Лес завиделся издалека -- темная кромка его обрисовывалась в
белесовато-мутной мгле как провал земли, и уже издали к пресному запаху
встречной бури.
окостеневшем безмолвии нельзя было отделаться от щемящего чувства
заброшенности. Алексей то пристально всматривался в троих разведчиков,
шедших недалеко впереди с осторожной непреклонностью слепых людей, готовых
каждую секунду натолкнуться на преграду, то оглядывался назад и, благодарный
кому-то за то, что он не один тут, видел рассредоточенный строй курсантов,
далеко выкинувших перед собой винтовки и пригнувшихся, как под напором
придавленное к земле оцепенелой тишиной. Когда длинная стрелка часов сползла
Но лес был пуст, таинствен и звучен, как старинный собор, и от его
южной опушки до села оказалось не больше трехсот метров. Взвод залег плотной
цепью, и сразу летуче запахло бензином -. у кого-то пролилась бутылка.
Алексей лежал в середине цепи, ощущая животом колкие комочки двух "лимонок"
в карманах шинели. Стрелки его наручных часов, казалось, навсегда
остановились на цифрах 12 и 4. Село виделось смутно. Оно скорее угадывалось,
с единицы, Алексей воркующим тенором -- волновался -- сказал: "Внимание!" --
крыши построек. Остальным залпам не хватило слаженности -- они хлестали село
и медленно стал поднимать пистолет вверх. Он до тех пор вытягивал руку, пока
не заломило плечо. Указательный палец окоченел на спусковом крючке. Не
доверив ему, Алексей подкрепил его средним, и контрольный выстрел сорвался
ровно за минуту раньше времени...
Этот первый залп получился удивительно стройным, как падение единого
тела, и сразу же в разных местах села в небо взметнулись лунно-дымные стебли
ракет, и было видно, как стремительно понеслись куда-то вбок и вкось пегие
ударами как бы с продолговатым потягом, и Алексей не знал, это ли нужно
капитану Рюмину.
-- Сейчас побегут! Сейчас мы их!..
После пятого залпа какую-то долю минуты во взводе стояла трудная тишина
затаенного ожидания и все вокруг казалось угрожающе непрочным, опасным и
зыбким. Курсанты начали зачем-то привставать на четвереньки, и только тогда
к лесу прикатился поспешно-согласный крик атакующих взводов, будто они
троекратно поздоровались в селе с кем-то. Крик тут же слился с разломным
треском выстрелов и взрывами гранат. При очередной вспышке серии ракет
Алексей хищно окинул взглядом поляну. Она была голубой и пустынной, и он
обещающим и виноватым голосом прокричал своему взводу:
пожара и завыли моторы, Алексей вскочил на ноги и воркующим тенором
Бой в селе нарастал с каждой минутой. К размеренным выстрелам
курсантских самозарядок все чаще и чаще начали примешиваться слитные трели
чужих автоматов. Этот звук, рождавшийся и погасавший с какой-то подавлявшей
волю машинной торопливостью, был в то же время игрушечно легок и ладен. В
нем не чувствовалось никакого усилия солдата. Он был как издевательская
потеха над тем, кто лежит с немой винтовкой и слышит это со стороны.
Когда в северной части села гулко и звонисто заработали
крупнокалиберные пулеметы и там же неожиданно бурно вспыхнуло высокое пламя
скомандовал атаку...
управляет инстинкт дерущихся, а не командиры, очутившись в узком дворе,
Горел сарай. Поляну заливал красный мигающий свет. Былинки бурьяна
отбрасывали на снег толстые дрожащие тени, и курсанты, боясь споткнуться о
них, неслись смешными прыжками, и кто-то от самого леса самозабвенно ругался
неслыханно сложным матом, поминая стужу, бурю, святого апостола и селезенку.
Оказывается, подбегать к невидимому врагу и молчать -- невозможно, и
четвертый взвод закричал, но не "ура" и не "за Сталина", а просто заорал
бессловесно и жутко, как только достиг околицы села.
Взвод вонзился в село, как вилы в копну сена, и с этого момента Алексей
утратил всяческую власть над курсантами. Не зная еще, что слепым ночным боем
привязи, озаренного отсветом пожара немца в длинном резиновом плаще и с
заставленном двумя ревущими грузовиками, он с тем же чувством, которое
владело им вчера при расстреле броневиков, выпалил по одному разу в каждый и
неизвестно кому приказал истошным голосом:
-- Бутылками их! Бутылками!
Тогда же он услыхал рядом с собой, за кучей хвороста,
испуганно-недоуменный крик:
-- Отдай, проститутка! Кому говорю!
Как в детстве камень с обрыва Устиньина лога, Алексей с силой швырнул в
грузовики "лимонку" и прыгнул за кучу хвороста. Он не услыхал взрыва
гранаты, потому что все вокруг грохотало и обваливалось и потому что из-за
хвороста к нему задом пятился кто-то из курсантов, ведя на винтовке, как на
-- Стреляй скорей в него! Ну?! -- стонуще крикнул он, и разом с глухим
автоматом на шее. Клонясь вперед, тот обеими руками намертво вцепился в
ствол СВТ, а штык по самую рукоятку сидел в его животе, и курсант снова
испуганно прокричал: "Отдай!" -- и рванул винтовку. В нелепом скачке немец
упал на колени и, рывком насаживаясь на полуобнажившийся рубиново-светящийся
штык, запрокинул голову в каком-то исступленно-страстном заклятье.
-- Lassen sie es doch, Herr Offizir. Um Gottes willen! (Оставьте,
господин офицер. Ради бога!)
Ни на каком суде, никому и никогда Алексей не посмел бы признаться в
том коротком и остро-пронзительном взрыве ярости и отвращения, которое он
испытал к курсанту, разгадав чем-то тайным в себе темный смысл фразы
поверженного немца.
его тело рассыпчато-колкие и гремуче-тугие взрывы курсантских "лимонок" и
захлебным выстрелом ему явственно послышался противный мягкий звук, похожий
на удар палкой по влажной земле.
Горело уже в разных концах села, и было светло как днем. Одуревшие от
страха немцы страшились каждого затемненного закоулка и бежали на свет
пожаров, как бегают зайцы на освещенную фарами роковую для себя дорогу. Они
словно никогда не знали или же напрочно забыли о неизъяснимом превосходстве
своих игрушечно-великолепных автоматов над русской "новейшей" винтовкой и,
судорожно прижимая их к животам, ошалело били куда попало. Эти чужие
пулеметно-автоматные очереди вселенской веской силой каждый раз давили
Алексея к земле, и ярой радостью -- "Меня не убьют! Не убьют!" -- хлестали
противотанковых гранат. Он все еще пытался командовать или хотя бы собрать
тонкая, с округлой конечностью кость. Он не разглядывал это, а лишь
вокруг себя несколько человек, но его никто не слушал: взводы перемешались,
все что-то кричали, прыгали через плетни и изгороди, стреляли, падали и
снова вставали. Он тоже бежал, стрелял, падал и поднимался, и каждая секунда
времени разрасталась для него в огромный период, вслед за которым вот-вот
должно наступить что-то небывало страшное и таинственное, непосильное разуму
человека. Он уже не кричал, а выл, и единственное, чего хотел, -- это видеть
капитана Рюмина, чтобы быть с ним рядом.
Ни тогда, ни позже Алексей не мог понять, почему сапог желтый,
короткий, с широким раструбом голенища стоял? Не лежал, не просто валялся, а
стоял посередине двора? Сахарно-бело и невинно-жутко из него высовывалась
скользнул по сапогу краем глаз и понял все, кроме самого главного для него в
ту минуту -- почему сапог стоит?!
тоже не стрелял больше и не пробовал освободиться. Он как-то доверчиво сник
Он побежал на улицу мимо амбара и длинного крытого грузовика, похожего
на автобус. Грузовик неохотно разгорался в клубах черного грузного дыма, и
оттуда, как из густых зарослей, навстречу Алексею выпрыгнул немец в
расстегнутом мундире. Наклонившись к земле, он оглядывался на улицу, когда
Алексей выстрелил. Немец ударился головой в живот Алексея, клекотно охнул, и
его автомат зарокотал где-то у них в ногах. Алексей ощутил, как его частыми
и несильными рывками потянуло книзу за полы шинели. Он приник к немцу,
обхватив его руками за узкие костлявые плечи. Он знал многие приемы
рукопашной борьбы, которым обучали его в училище, но ни об одном из них
сейчас не вспомнил. Перехваченный руками пистолет плашмя прилегал к спине
немца, и стрелять Алексей не мог -- для этого нужно было разжать руки. Немец
холодной внутренней дрожью, Алексей наконец встал и, шатаясь, пошел к
и отяжелел и вдруг замычал и почти переломился в талии. Терпкий уксусный
запах рвоты волной ударил Алексею в лицо. Догадавшись, что немец смертельно
ранен им, Алексей разжал руки и отпрянул в сторону. Немец не упал, а как-то
охоче рухнул бесформенной серой кучкой, упрятав под себя ноги. Пятясь от
него, Алексей бессознательно откинул полу шинели, чтобы увидеть зачем-то
свои ноги. Пола шинели была тяжелой и мокрой. Что-то белесовато-розовое и
жидкое налипло к голенищам и носкам сапог. "Это он... облевал", -- со
стыдом, обидой и гадливостью подумал Алексей. Внутренности его свились в
клубок и больно подкатились к горлу, и он кинулся за амбар и притулился там
у плетня в узком закоулке, заваленном вязанками картофельной ботвы...
Его рвало долго и мучительно. В промежутках приступов он все чаще и
явственней различал голоса своих, -- бой затихал. Обессиленный, смятый
пристроясь к курсантам, спросил на бегу у того, что отсчитывал шаг:
убитому им немцу. "Я только посмотрю... Загляну в лицо, -- и все. Кто он?
Какой?"
Немец лежал в прежней позе -- без ног, лицом вниз. Задравшийся мундир
оголял на его спине серую рубаху и темные шлейки подтяжек, высоко натянувшие
штаны на плоский худой зад. Несколько секунд Алексей изумленно смотрел
только на подтяжки: они пугающе "по-живому" прилегали к спине мертвеца.
Издали, перегнувшись, Алексей стволом пистолета осторожно прикрыл их подолом
мундира и пьяной рысцой побежал со двора. По улице, в свете пожара, четверо
курсантов бегом гнали куда-то пятерых пленных, и те бежали старательно и
послушно, тесной кучей, а курсанты каким-то лихо-стремительным подхватом
держали перед собой немецкие автоматы, и кто-то один выкрикивал командно и
не в шутку:
-- Айн-цвай! Айн-цвай!
Алексей пропустил пленных, пытаясь заглянуть в лицо каждому, и,
-- Куда вы их?
-- В распоряжение лейтенанта Гуляева, товарищ лейтенант! -- строго
-- Туда!
ответил курсант и властно повысил голос: -- Айн-цвай! Айн-цвай!
Невольно ладя шаг под эту команду, Алексей побежал сзади курсантов, то
и дело поворачивая голову влево и вправо, -- у плетней и заборов лежали
знакомые серые бугорки. Курсанты повернули пленных в широкий, огороженный
железной решеткой сад. Там у ворот стояла на попа длинная узкая бочка в
подтеках мазута, и над ней ревел и бился плотный столб красно-черного огня и
дыма. Несколько курсантов и Гуляев держались в сторонке, направив на бочку
немецкие автоматы, и у Гуляева на левом боку блестела лакированная кобура
парабеллума.
-- Ну, Лешк! -- закричал Гуляев, увидев Алексея. -- В пух разнесли!
Понимаешь? Вдрызг! Видал?!
Он не мог говорить, упоенный буйной радостью первой победы, и, вскинув
автомат, выпустил в небо длинную очередь. И тут же он взглянул на пленных,
но искоса, скользяще, и совсем другим голосом -- невнятно, сквозь сжатые
зубы -- сказал окружавшим его курсантам:
уже били ради любопытства и озорства, подчиняясь чувству восхищенного
Пленных окружили и повели в глубину сада, а Гуляев с прежним счастьем
сказал Алексею:
-- В пух, понимаешь? Расположились тут, сволочи, как дома. В одних
кальсонах спят... Видал? Вконец охамели...
Ожидающе вглядываясь в сад, суетясь и пряча от Гуляева полу своей
шинели, Алексей спросил, где капитан.
-- В том конце, возле школы, -- сказал Гуляев. -- Там сейчас мины и
разное барахло взорвут. В твоем взводе большие потери? У меня всего лишь
пятеро...
Алексей не ответил и побежал из сада, и все время в его мозгу звонисто
отсчитывалось "айн-цвай, айн-цвай", и он выбрасывал и ставил ноги под эту
команду. Он испытал внезапную горячую и торопливую радость, когда увидел
Рюмина.
... Рота вступила в "свой" лес только в седьмом часу, и к тем
пятнадцати, которых несли на плащ-палатках, сразу же прибавилось еще двое
раненых, -- спасаясь, несколько немцев проникли сюда. Чужим приемом --
рукоятки в животы -- курсанты подняли в лесу разноцветную пулевую пургу. Тут
Лес выпуклым полукругом обрывался в поле. Северозападным краем оно
уходило в возвышенность, а восточным -- сползало в низину, и там стояло
ничего не виделось, потому что день застрял на полурассвете -- узенький,
несколько хат, а за ними тянулась какая-то рыжая приземистая поросль. Дальше
серый и плоский: небо начиналось прямо над верхушками деревьев. Рота присела
трое из них умерли перед утром, но их несли, потому что Рюмин не
на опушке, и Рюмин заколдованно стал смотреть на хаты и на то, что было
позади них, -- туда предстояло идти, а раненые все время просили воды, и
останавливался.
время заворачивал к северо-востоку, и мысленно Рюмин не раз уже переходил в
Все эти пять или шесть километров, что отделяли роту от места ночного
боя, она прошла по восточной опушке леса, и в темноте он казался
нескончаемым, широким и неизведанным, как тайга. Он словно по заказу все
рубежу окончательной победы роту могла привести только ночь, а не этот
нем с курсантами ту незримую и таинственную линию, за которой сразу же
исчезало представление об окружении и где лишь только тогда изумительно
дерзкой победой кремлевцев заканчивался прошлый ночной бой. Но к этому
стыдливый изменник курсантам, плюгавый недоносок неба -- день! О если б мог
и дело попадались давно и аккуратно сложенные кучки валежника, давно и чисто
Рюмин загнать его в черные ворота ночи!! Загнать его туда на целые сутки,
ненужного сейчас русским людям, запоздалого пособника битых в темноте!
Рюмин повел роту в глубину леса -- чуть-чуть назад и больше на запад, и
лес уже не был прежним: он мог быть значительно гуще, запущенней, а в нем то
прибранные полянки и просеки. Он был избит глубокими скотными тропинками и
них отдавал соломенным чадом, больно царапавшим горло, и есть после этого
стежками, припорошенными снегом, и на их обочинах в кустах орешника пугано
тетенькали синицы. Западная опушка показалась еще издали. Лес кончался тут
густым мелким осинником. За ним полого поднималось наизволок серое поле,
сливавшееся с серым небом...
... Такие сигареты можно было не курить -- хорошо тлели сами, и дым от
хотелось еще больше. Но потому что сигареты были трофейные, в красивых
стали для роты привычной тишиной леса. Разведгруппы, посланные Рюминым к
ярко-зеленых и малиновых пачках, никогда до этого не виданных, потому что
рота не лежала, а сидела в лесу в круглой обороне, курсанты курили их
молчаливо, изучающе-въедливо. Раненые, перевязанные и забинтованные
индивидуальными пакетами, лежали в середине круга. Они стонали, подлаживаясь
тоном друг под друга, -- может, им легче так было, и уже через час их голоса
востоку и западу от леса, возвратились разновременно. Гуляев, ходивший на
ночью. Рюмин достал карту и тонким кружком обвел на ней зеленое пятно леса
запад, доложил, что с бугра, километрах в двух отсюда виден красный купол
водонапорной башни. Наверное, совхоз. А может, станция какая-нибудь.
Уточнить не удалось. Не идти же туда днем! Командир третьего взвода
лейтенант Рыжков с тремя курсантами принес ведро с водой и четыре ковриги
хлеба. Он сказал, что хаты, видневшиеся с восточной опушки, называются
Красными Двориками. Немцев там не было. Свои прошли на Москву позавчера
рядом с населенным пунктом Таксино, что в тридцати семи километрах западнее
елозить над лесом, заваливаясь с крыла на крыло, помеченные черно-желтыми
Клина.
Такие же кружочки старательно потом вывели на своих картах и командиры
взводов.
День разгуливался -- небо углублялось, а лес становился прозрачнее и
мельче. В одиннадцатом часу над ним неизвестно откуда неслышно появился
маленький черный самолет с узкими, косо обрубленными крыльями. Он не гудел,
а стрекотал, как косилка, и колеса под его квадратным фюзеляжем искалеченно
торчали в разные стороны. Он снизился к самым верхушкам деревьев и начал
крестами.
одной бронебойно-зажигательной пули, чтобы он рухнул. Но Рюмин трижды
Кто-то из невесело-раздумчивых русских солдат с первых же дней войны
назвал этот чужой самолет-разведчик "костылем", вложив в это слово презрение
и горькую обиду: его трудно было сбить. Он часто попадал в сосредоточенный
огонь нескольких зенитных батарей и, искореженный, почти бескрылый и
бесхвостый, не улетал, а утягивался, сволочь, туда, откуда появлялся, после
чего наступало жестокое лихо бомбежки. Курсанты впервые видели "костыль". Он
трижды прошел над ротой, и казалось, что этому летучему гробу достаточно
На пятом залете самолет неожиданно взревел и трудно полез вверх. Из-под
повторил команду не стрелять: до вечерних сумерек было каких-нибудь пять
часов -- и желание остаться незамеченными перерастало у него в уверенность,
что разведчик не видит роту.
-- Вверх не смотреть! Не шевелиться! -- застыв на месте, вполголоса
кричал Рюмин, и курсанты гнули к коленям головы, исподтишка косясь в небо, и
тоном Рюмина Гуляев попросил:
-- Товарищ капитан! Разрешите мне бутылкой его... Залезу на сосну и
шарахну! Никто не услышит, товарищ капитан!
Рюмин внимательно посмотрел на Гуляева и ничего не сказал.
Кого? Меня или друг друга?"
его колес вываливалось что-то бесформенное, сразу же развернувшееся широким
белым веером, и на роту в медленном трепете начали опадать листовки. Они
застревали в верхушках деревьев, садились на каски и плечи курсантов,
порошили раненых. Прислонясь к сосне, Рюмин смотрел на роту. Он видел ее всю
сразу и каждого курсанта в отдельности, и то, чего он ждал, было ему
противным, немым и темным, но он продолжал ждать и не снимал с рукава
листовку, прилипшую к отсыревшему ворсу, и никто из курсантов не прикасался
к листовкам. "Нет, они не возьмут листовки, -- подумал Рюмин. -- Они боятся.
-- Как Пу-ушкин! -- протянул раненый.
Озлобленно и хватко Рюмин ударом ладони накрыл листовку и поднес ее к
глазам. И сразу же листовки взяли все -- Рюмин хорошо это видел, -- и кто-то
из раненых стонуще спросил:
-- Ребята... что там написано, а?
Ему никто не ответил -- читали, и Рюмин весь превратился в слух и почти
зажмурился.
-- Что там, а? -- снова простонал раненый.
-- Да ни хрена тут нету! -- с нажимом на басы и с какой-то гневной
верой в то, что он понял, сказал позади Рюмина курсант. -- В плен Гитлер
кличет... А пропуск такой: "Бей жида -- политрука, рожа просит кирпича!"
Ясно?
-- П... юшкин! -- окончательно сбился на басы курсант, и Рюмин
восток, -- там ведь свои! В этом случае роту ожидало единственное и
засмеялся первым и повторил то, что сказал курсант...
Решение...
Была минута, когда Рюмину захотелось принять его всей ротой, но он
мысленно представил себе, как по открытому месту, днем, в тылу у немцев на
восток двигается колонна из ста шестидесяти трех курсантов, трех
лейтенантов, одного капитана и двадцати восьми "санитаров", несущих
четырнадцать раненых... Очевидно, другого решения рота принять не могла, и
раненых непременно понесли бы впереди, потому что враг на востоке для
курсантов не существовал. Если же сообщить курсантам, что рота находится в
окружении, то тем более все выскажутся за то, чтобы немедленно идти на
раненым он назначил своего связного Гвозденко, и вскоре тот доложил:
неминуемое -- разгром. Лучше было встретить врага в лесу, чем в поле, потому
что лес, как и грядущая ночь, был союзником курсантов.
Разведчик еще стрекотал, утягиваясь на юг, когда Рюмин приказал роте
залечь в цепь, но не на западной, а на восточной опушке, лицом к лесу. Это
было уступкой сердцу -- оно ждало врага только с запада, и отсюда ему на
целых двести метров было ближе к своим...
Четвертый взвод лежал на левом фланге. В ночном бою он не понес потерь,
и поэтому транспортировка и присмотр за ранеными были поручены ему. Алексей
распорядился отнести их чуть-чуть в тыл и левее взвода -- там была
воронкообразная котловинка, заросшая орешником. Санитаром и сиделкой к
-- Кушать просят.
гул, и Гвозденко нехотя поднялся и побежал в котловинку, а Алексей снова
-- А можно им? -- зачем-то спросил Алексей.
-- Не все, -- значительно сказал Гвозденко.
-- А что можно?
-- Это пока неизвестно. Что достану, если разрешите сходить вон в те
хаты. Воды тоже нету.
Он побежал к Красным Дворикам, гремя ведром. Алексей подумал, что
раненых надо бы снести туда, и через плечо стал рассматривать хаты и то, что
виднелось за ними. Гвозденко то и дело почему-то оглядывался, потом
остановился, поднес к глазам ладонь, задрав голову, и бросился назад.
-- Самолеты сюда... Много! -- крикнул он и лег рядом с Алексеем,
поставив в головах ведро.
-- Ты давай к себе, -- сказал ему Алексей, улавливая слабый отдаленный
подумал, что раненых следовало бы перенести в хаты.
же обозначился очередной, до самой души проникающий вой. Эта серия бомб
Самолетов еще не было видно, но с каждой секундой рокот усиливался, и в
изголовье Алексея вдруг надсадно-тонко и чисто запело ведро. Острый ноющий
звук жил и упрямо бился с мощным ревом неба и чем-то далеким и полузабытым
больно пронизывал набухавшее тоской сердце Алексея. Он приподнялся на
четвереньках и глянул в небо, но тут же припал к земле и сжался -- из
длинного журавлиного клина, каким шли самолеты, прямо на четвертый взвод
отвесно падали три передних бомбардировщика. "Надо броском вперед или назад,
как тогда в окопе", -- мелькнуло в его мозгу, и он крикнул: "Внимание!" -- и
услыхал над собой круто нараставший свист оторвавшихся от самолетов бомб.
Они легли позади и слева, колыхнув и сдвинув землю, и в грохоте обвала сразу
же забыл о нем, придавленный к земле отвратительным воем приближающихся
взорвалась тоже позади взвода, но значительно правее, и Алексей мысленно
крикнул: "Внимание!" -- и непостижимо резким рывком кинулся вперед, в глубь
леса. Он упал возле сосны и когда оглянулся, то на мгновение увидел наклонно
бегущих в лес и падающих у кустов и деревьев курсантов, клубы синеватого
праха на опушке, а в их промежутках -- далекие силуэты хат и над ними
несколько штук завалившихся на нос черных самолетов. Вид этих пикирующих на
Дворики "юнкерсов" уколол его сердце надеждой -- "может, они все перекинутся
туда", и одновременно он подумал, что раненых переносить в хаты было
нельзя... Он видел, как в одиночку и группами разбегались по лесу курсанты.
"Что ж он... его мать, завел, а теперь... " Это он подумал о Рюмине, но тут
бомб. Мысли, образы и желания с особенной ясностью возникали и проявлялись в
великой силе чувства локтя, он бежал туда, где больше всего накапливалось
те мгновения, которыми разделялись взрывы, но, как только эти паузы исчезли
и лес начал опрокидываться в сплошную грохочущую темноту, Алексей ни о чем
уже не думал -- тело берегло в себе лишь страх, и он временами лежал под
деревом, вцепившись в него обеими руками, то куда-то бежал и в одну и ту же
секунду ощущал дрожь земли, обонял запах чеснока и жженой шерсти; видел над
лесом плотную карусель самолетов, встающие и опадающие фонтаны взрывов,
летящие и заваливающиеся деревья, бегущих и лежащих курсантов, до капли
похожих друг на друга, потому что все были с раскрытыми ртами и
обескровленными лицами; видел воронки с месивом песчаника, желтых корней,
белых щепок и еще чего-то не выразимого словами; видел куски ноздреватого
железа, похожего на баббит, смятые каски и поломанные винтовки... Поддаваясь
людей, и дважды оказывался в поле и дважды возвращался в лес -- в поле было
... Курсант лежал лицом вниз, а нависшая над воронкой круглая лепеха
соснового корня отекала на него сухим песком, и, полузасыпанный, он казался
-- Больше тебе некуда, да? -- ошалело, не поднимая из песка головы,
мертвым. В падении Алексей оттолкнул его плечом и лег под самым корневищем.
заглушенно вскрикнул курсант и подвинулся на свое прежнее место. Алексей
-- М... к! -- выдохнул Алексей. -- Лежи тихо! Танковый десант!..
дышал часто и трудно, будто только что вынырнул из воды. -- Наложил или
ранен? -- уже миролюбивее спросил курсант, все еще не отрывая глаз.
Тот одним рывком перевернулся на бок и подтянул к животу ноги. Алексей
слышалось, доносилось к ним не сверху, а как бы из-под земли:
проделал то же самое, и колени его оказались прижатыми к заду, а голова -- к
спине курсанта. Они разом глубоко вздохнули и затихли. Все, что им
отрывисто-круглые выстрелы танковых пушек, гул моторов, протяжно-раскатный
Рюмина, вспомнил и увидел курсанта, к которому прижимался под этим
стон падающих деревьев, прореди автоматных очередей, и все это мешалось в
единое и казалось отдаленным и неприближающимся.
"Может, это тоже пройдет... Как-нибудь пройдет и кончится", -- подумал
Алексей, и тут же он вспомнил и увидел роту, свой взвод, раненых, капитана
послышались близкие автоматные выстрелы, голоса немцев, улюлюканье и свист.
спасительным земляным зонтом. "А ведь он дезертир!.. Он трус и изменник! --
внезапно и жутко догадался Алексей, ничем еще не связывая себя с курсантом.
-- Там бой, а он... "
Наверху, рядом с воронкой, гремуче прокатился железный вал и
Алексей всем телом подался к курсанту, затаенно молясь корню, осыпавшемуся
-- Тут! -- к чему-то готово отозвался курсант. -- И немецкий автомат
на него песком и глиной. Валы катились рядом, слева и справа, и, ощущая
коленями тепло и дрожь тела курсанта, Алексей уже смертно ненавидел
булькающее урчанье от живота, эту тесно прильнувшую к нему спину, весь его
мерзкий, скрюченный облик.
-- Где твоя СВТ? -- свистящим шепотом спросил он курсанта.
тоже... А твоя?
гранаты, и все откатилось в сторону, и Алексей обнял курсанта и затрясся в
У него опять голодно зарычал живот, и курсант еще круче выгнул спину и
сказал:
-- Вот же сволочь! Ему хоть бы что...
В буреломном грохоте леса неожиданно явственно -- и совсем недалеко --
вспыхнула раздерганная ружейная пальба и раздались крики, потом несколько
раз -- знакомо по учебному полигону -- звучно взорвались противотанковые
сухом истерическом плаче.
-- Не надо, товарищ лейтенант! Мы ничего не сможем... Нам надо остаться
-- Тихо! Цыц, в душу твою!.. -- обернулся курсант и стал ловить
горячими пальцами прыгающие губы
Алексея. -- Ты что... -- Он осекся, с писком сглотнул слюну и отнял
руку. -- Это вы, товарищ лейтенант? Не бойтесь! Нас тут не найдут... Вот
увидите! -- зашептал он в глаз Алексею.
-- Вставай! -- крикнул Алексей. -- Там... Там все гибнут, а ты...
Вставай! Пошли! Ну?!
И Алексей впервые понял, что смерть многолика. Курсант -- Алексей видел
живыми, слышите? Мы их, гадов, потом всех... Вот увидите!.. Мы их потом
всех, как вчера ночью! -- исступленно просил курсант и медленно, заклинающе
нес ладонь ко рту Алексея.
Алексей ударил его в подбородок, и курсант встал на колени, упершись
каской в корневище.
-- Стреляй тогда! -- тоже в полный голос крикнул он, и лицо его стало
как бинт. -- Или давай сперва я тебя! Лучше это самим, чем они нас...
раненых... в плен...
всех, как вчера ночью!.. "
это по его жутко косившим к переносице глазам, по готовно подавшемуся на
пистолет левому плечу, по мизинцу правой руки, одиноко пытавшемуся оторвать
зачем-то пуговицу на шинели, -- курсант не боялся этой смерти и почти
торопил ее, чтобы не встретиться с той, другой, которая была там, наверху.
"Что это, страх или инстинктивное сознание пользы жертвы? -- мелькнуло у
Алексея. -- Лучше это самим, чем они нас... раненых... в плен". "Мы их потом
Рюмине... И больше всего о себе... Но о себе не я думал! То все возникало
Тогда-то и открылось Алексею его собственное поведение, и, увидя себя
со стороны, он сразу же принял последнее предложение курсанта -- самих себя,
но еще до этого мига его мозг пронизала мысль: "А что же я сам? Я ведь об
этом не думал! А может, думал, но только не запомнил того? Что сказал бы я
Рюмину перед его пистолетом? То же, что этот курсант? Нет! Это было бы
неправдой! Я ни о чем не думал!.. Нет, думал. О роте, о своем взводе, о нем,
без меня, и я не хочу этого! Не хочу!.. " Веруя в смертную решимость
просачивались желтыми маслеными пятнами, а по земле синим томленым чадом
курсанта и гася в себе чей-то безгласный вопль о спасении, Алексей выбросил
руку с пистолетом и разжал пальцы. Курсант обморочно отшатнулся, но тут же
схватил пистолет.
-- Психический! -- измученно прошептал курсант и лег.
Они лежали валетом и слышали, как над ними остановились двое и стали
мочиться в обрыв воронки, под корень. Это были немцы. Они перебросились
несколькими фразами, и скоро все стихло. Ушли.
Ночь была глухой и пустынной. Сквозь белесую пелену туч звезды
стлался туман, и все окружающее казалось полуверным и расплывчатым. Курсант
"дон-дон", а через десять шагов впереди на краю света ворчали взрывы, и
шел в двух шагах сзади с винтовкой на правом плече и с автоматом на левом,
и, оглядываясь, Алексей каждый раз встречал его радостно-смущенные глаза. Он
был из третьего взвода. Фамилию его Алексей не помнил, а спрашивать не
хотелось. Не хотелось ничего: ни думать, ни разговаривать, ни жить, и все
свое тело Алексей ощущал как что-то постороннее и ненужное. Он был пуст, ко
всему глух и невосприимчив, и он не мог прибавить или убавить шаг -- ноги
двигались самостоятельно, без всякого его усилия и воли. Где-то далеко
справа размеренно работали тяжелые орудия. Сначала слышалось обрывистое
Алексей невольно забирал влево, на север.
-- Не знаю. Мало ли... Там кто-то все время стрелял из пистолета по
-- Так и дурак кашу съест, была бы ложка, -- сказал раздумчиво курсант,
прислушиваясь.
Алексей промолчал.
-- Воюют-то они чем, -- подождав, снова начал курсант, -- минометами,
пикировщиками да танками?
-- Это ты кому следует скажешь, чем они воюют... А как мы с тобой
воевали нынче... тоже доложишь! -- озлобленно проговорил Алексей, не
оборачиваясь.
-- Нынче никто из нас не воевал, товарищ лейтенант! -- угрюмо сообщил
курсант. -- И докладывать мне некому и нечего. Я весь день пролежал один в
воронке...
-- Один? А я где был? -- парализованно остановился Алексей.
"юнкерсам". Кажется, сбил одного... Может, это вы были?
-- Одного, -- не сразу, устало сказал Алексей. -- Худой, как скелет...
-- Вот гад! -- изумленно, самому себе сказал Алексей. -- Рота погибла,
а он... Вот же гад.
-- Да кому это нужно, чтоб мы тоже там погибли? -- так же изумленно,
шепотом спросил курсант. -- Немцам?
-- Ты знаешь, о чем я говорю!
-- Может, и знаю. Об НКВД, наверно?
-- Вот-вот. И о своей и твоей совести...
-- Ну, моя совесть чиста! -- сказал курсант. -- Я вчера ночью честно,
один на один, троих подсадил, как миленьких... А из НКВД с нами никого не
было. Ни вчера, ни нынче. Так что нечего...
Он обиженно замолчал и пошел рядом, но через минуту спросил почти
весело:
-- А вы как... многих вчера, товарищ лейтенант?
Курсант удивленно и немного насмешливо посмотрел на него сбоку.
четырех гигантов, возвышавшихся над лесом тускло блестевшими касками ("Я
-- Щупали, что ли?
-- Документы проверял... Он офицер был, -- солгал Алексей и рукавом
отер лицо.
-- А я, дурак, и не подумал насчет трофеев! -- сокрушенно сказал
курсант. -- Один вот только автомат прихватил...
Они дважды присаживались в поле и молча курили перемешанную с песком и
галетными крошками махорку курсанта, запрятав цигарки в рукава, потом опять
шли на северо-восток, потому что орудия по-прежнему били справа. Когда
посреди неожиданно обозначилась в полумгле бурая горбатина леса, курсант
сцепил локоть Алексея и захлебно крикнул:
-- Немцы! Над самыми верхушками... Четверо!..
Было все сразу -- волна горячего испуга ("Он сошел с ума!"), вид
тоже?") и голос капитана Рюмина:
Это оказались те самые скирды, где четыре дня тому назад роту встретил
майор в белом полушубке. Скирды узнали еще издали, с опушки леса, и Рюмин,
Алексеем настигли его, и он очутился в середине и даже немного позади
шедший впереди, так и не понял -- сам ли он замедлил шаг или же курсанты с
группы. Так, в тесной кучке, все шестеро и подошли к ним, и сразу же каждый
удивленно и опасливо оглядел скирды, лес, светлеющее небо, потом перевел
почувствовал ту предельную усталость, когда тело начинает гудеть и дрожать и
хочется единственного -- упасть и не вставать больше. Остановившись, Рюмин
взгляд на Алексея и спросил его снова:
-- Все? Больше никого?
Курсанты один за другим молча нырнули в готовую дыру в западной стенке
Алексей ничего не ответил -- это было сказано в десятый раз, -- и тем
же изнуренным и бесстрастным голосом Рюмин произнес:
-- Тогда обождем здесь.
крайнего справа скирда, и, когда Алексей тоже наклонился над ямкой, Рюмин
просительно тронул его за плечо и с отчаянным усилием сказал:
Алексей вынимал из скирда круглые охапки слежавшегося клевера и тимофеевки.
-- Не нужно туда! Сделаем сами...
Они подошли к соседнему скирду, и Рюмин, захватив в горсть несколько
травинок, понес их к себе, как букет, а потом стоял и с неестественно
пристальным, почти тупым любопытством следил за тем, как легко и хватко
-- Все. Давайте, товарищ капитан, -- сказал Алексей.
Алексей зачем-то в точности повторил прием Рюмина. Он загородил затычкой
-- Что? -- непонимающе спросил Рюмин.
-- Заходите, а я свяжу затычку.
Рюмин согнулся, но пролаз был низок, и он опустился на колени и локти и
пополз в пахучую темень дыры под немым страдающим взглядом Алексея. И хотя
влезть в дыру можно и нужно было иначе -- задом, уперев руки в колени,
замирало сердце, и в нем росла запуганно-тайная радость сознания, что можно
вход и лег, стараясь не задеть капитана, и, затаясь, несколько минут ждал
какого-то страшного разговора с Рюминым. Но Рюмин молчал, изредка сухо и
громко сглатывая слюну. В недрах скирда шуршали и попискивали мыши, и пахло
сокровенным, очень давним и полузабытым, и от всего этого томительно-больно
еще заснуть.
Алексей впервые видел воздушный бой и, подтянувшись к пролазу, принял позу
Было светло и спросонок зябко, потому что затычка валялась в стороне,
-- видно, Рюмин отбросил ее ударом кулака. Он лежал на животе, наполовину
высунувшись из устья дыры, и, уложив подбородок в ладони, глядел в небо.
Там, над лесом, метались три фиалково-голубых "ястребка", а вокруг них с
острым звоном спиралями ходили на больших скоростях четыре "мессершмитта".
-- Хорошо обороняются, правда, товарищ капитан? -- возбужденно спросил
Рюмина. Маленькие, кургузые "ястребки", зайдя друг другу в хвост, кружили
теперь на одной высоте, а "мессершмитты" разрозненно и с дальних расстояний
кидались на них сверху, с боков и снизу, и тот "ястребок", который ближе
других оказывался к атакующему врагу, сразу же подпрыгивал и кувыркался, но
места в кругу не терял.
Алексей.
Рюмин не обернулся: на лес убито падал, медленно перевертываясь, наш
где-то за лесом. Рюмин повернулся на бок, поочередно подтянул ноги и сел.
истребитель, а прямо над ним свечой шел в небо грязно-желтый, длинный и
победно остервенелый "мессершмитт".
-- Мерзавец! Ведь все это давно было показано нам в Испании! --
прошептал Рюмин. -- Негодяй! -- убежденно-страстно повторил он, и Алексей не
знал, о ком он говорит.
Вслед за первым почти одновременно погибли оба оставшихся "ястребка" --
один, дымя и заваливаясь на крыло, потянул на запад, второй отвесно рухнул
-- Ничего, товарищ капитан! Мы их, гадов, всех потом, как вчера ночью!
-- Все, -- старчески сказал он. -- Все... За это нас нельзя простить.
Никогда!
У него теперь было худое узкое лицо, поросшее светлой щетиной,
съехавший влево рот и истончившиеся в ненависти белые крутые ноздри. Увидав
на его шее две набрякшие, судорожно бившиеся жилы -- плачет?! -- Алексей,
встав на четвереньки и забыв сесть, одним дыханием выкрикнул в грудь Рюмину
все то, что ему самому сказал курсант:
Мы их... Пускай только... Они еще не так заблюют!.. У нас еще Урал и Сибирь
-- Это я сейчас, -- вырвалось у Алексея. -- У ребят есть, я знаю!..
есть, забыли, что ли! Ничего!..
Несколько минут они молчали. Лицо Рюмина сохраняло прежнее выражение --
невидящие глаза, скосившийся рот, приподнятые крылья ноздрей, но он сидел
теперь затаенно-тихий, как бы во что-то вслушиваясь или силясь постигнуть
ускользающую от него мысль, и, как только это удалось ему, черты лица его
сразу же обмякли, и он как-то сожалеюще-любовно посмотрел в глаза Алексею.
-- Покурить бы, -- виновато сказал он.
Курсанты понуро сидели кружком у своего скирда. На охапке клевера перед
курсанты сидели и ждали от него чего-то другого, а не этого только вопроса,
ними стояла расковырянная штыком банка судака в томатном соусе. Они, видно,
приготовили ее давно, до начала воздушного боя, и все еще не ели, может,
потому, что не решили -- чем. При подходе Алексея они не встали, но ожидающе
подобрались. Сразу же, увидев банку, Алексей хотел вернуться и прийти
попозже, но уйти, ничего не сказав курсантам, было нельзя, и он спросил, как
они отдохнули.
-- Как у тещи, -- с мрачной иронией сказал кто-то, и оттого, что
потому что Алексей стоял прямо над банкой и старался не глядеть на нее и не
его ладоней банку и тут же протянул ее назад, но курсант, на отлете
глотать приток слюны, он устыдился и покраснел от одной лишь мысли попросить
сейчас закурить.
-- Ну ладно, -- торопливо проговорил он, -- я зайду после...
Его догнал тот самый курсант из третьего взвода и на ладонях, залитых
ржавым соусом, почти к самому лицу Алексея протянул банку.
-- Ну-ка, берите с капитаном! -- строго и загодя возмущенно на
предполагаемое неповиновение сказал он. -- И под низ давайте, а то разольете
к такой матери!..
Бессознательно подчиняясь приказному тону, Алексей машинально снял с
поддерживая руки, побежал к своим и на полпути обернулся и напутственно
колени, осипло крикнул: -- Отнеси сейчас же! Бегом! И никакого табака!
кивнул Алексею.
-- Я же только так... Закурить хотел! -- слабо крикнул Алексей.
-- Потом принесу! -- отозвался курсант, но уже не оглянулся.
Рюмин встретил Алексея вопрошающе-длинным взглядом, и, когда Алексей,
приемом курсанта, поднес к его лицу банку, он отшатнулся и пораженно
спросил:
-- Что это?
-- Консервы... Ничего нельзя было сделать, -- растерянно проговорил
Алексей. -- А табак, сказали, принесут после...
-- Сказали? -- переспросил Рюмин. -- Зачем? Черт знает... Как же ты не
понимаешь всего этого! -- И, побелев, скривив рот и пытаясь встать на
выталкивая языком сквозь белеющие зубы розоватую пену, и правой рукой,
Ничего! Они не этим должны нас... Не этим!..
Все того же курсанта и Алексея, бежавших со своими ношами навстречу
друг другу, разделяли шага три или четыре, когда в скирде позади Алексея
треснул притушенный, до конца не окрепший выстрел. Видно, курсант тоже враз
понял, кто и куда стрелял, потому что он сам выхватил из рук Алексея банку,
рассыпав табак, а потом бежал следом за Алексеем и ярым полушепотом ругался
в бога...
Рюмин лежал на спине. Левая бровь его была удивленно вскинута, а
расширенные глаза осмысленно глядели в сумрак дыры. Он часто и слабо икал,
выражением просветленной оцепенелости он расстегнул на Рюмине шинель и стал
откинутой далеко в сторону, зажимал пучок клевера. Все это Алексей вобрал в
один короткий обыскивающий взгляд, и, когда он позвал капитана и подхватил
его под мышки, по всему телу Рюмина прошла бурная живая дрожь, но тело тут
же опало и налилось тяжестью, а глаза вспугнуто померкли.
Это было впервые, когда Алексей не устрашился мертвого. Наоборот, он
испытывал какую-то странную близость и согласность к той
таинственно-неподвижной позе Рюмина, в которой он лежал, и то, что он
сделал, не вызывало у Алексея ни протеста, ни жалости. Как в полусне и с
оцепенение, с которым он встретил смерть Рюмина, оказывается, не было
ощупывать его грудь, ощущая пальцами угасающее тепло и липкую влажность. В
проходе дыры молча стояли курсанты и, когда Алексей бессмысленно взглянул на
них, кто-то спросил:
-- Куда он попал, товарищ лейтенант?
Алексей не ответил. Курсант из третьего взвода сказал: "Какая разница"
-- и выругался в бога.
Все, что делал потом Алексей -- снимал с Рюмина планшетку и полевую
сумку, вытаскивал из нагрудных карманов его гимнастерки крошечный блокнот и
партийный билет, разглядывал и прятал в свой карман рюминский пистолет, --
все это он совершал внимательно-прочно, медленно и почти торжественно. То
Матвей, Бешеная лощина... По очереди разглядывая лица курсантов, он
ошеломленностью или растерянностью. То было неожиданное и незнакомое явление
ему мира, в котором не стало ничего малого, далекого и непонятного. Теперь
все, что когда-то уже было и могло еще быть, приобрело в его глазах новую,
громадную значимость, близость и сокровенность, и все это -- бывшее,
настоящее и грядущее -- требовало к себе предельно бережного внимания и
отношения. Он почти физически ощутил, как растаяла в нем тень страха перед
собственной смертью. Теперь она стояла перед ним, как дальняя и безразличная
ему родня-нищенка, но рядом с нею и ближе к нему встало его детство, дед
раздельно и бесстрастно сказал:
-- Надо его на опушке, под кленом.
-- Дай, говорю, ну? -- прошептал Алексей.
-- Как теперь узнаешь клен? Листьев-то нету, -- сказал кто-то, но
Алексей повторил с тупым упрямством:
-- Чтоб небольшой клен... Разлатый.
Он сам нашел его метрах в ста от скирдов. Молча ходившие сзади него
курсанты составили в козлы СВТ, а под ними выставили две бутылки с бензином.
Немецкий автомат курсант из третьего взвода повесил на ветку клена. Алексей,
проследив за действием каждого, снял шинель и свернул ее пакетом. То же
самое проделали и курсанты, но шинели свои сложили поодаль от лейтенантской.
-- Дай мне свой штык, -- сказал Алексей курсанту из третьего взвода.
-- Да полно вам, мы сами выроем! -- с досадой взглянул на него тот.
Курсант обратил кинжалообразный штык лезвием к себе и протянул его
Под черноземным слоем залегал нетолстый пласт глины, а дальше показался
Алексею.
Земля промерзла всего лишь на ладонь, но ее верхний черный пласт был
густо перевит и опутан белыми нитями пырея -- жесткого и неподатливого, как
проволока. "Пырей растет по всей, наверно, России... Бывало, пока нарежешь
дерна, иступишь лопату... А земляные плитки назывались в Шелковке корветами.
После дождя ребятишки запруживали ими ручьи на проулках села... "
Первую плитку Алексей вырезал трудно и долго. Это всегда так бывало:
первая корвега самая трудная... Трое курсантов, дробивших до того землю на
мелкие кусочки, начали тоже вырезать плитки. Их принимал и складывал в
штабель курсант из третьего взвода.
-- Потом выложим ими верх, -- сказал он Алексею.
собрал шинели, потом винтовки, автомат и бутылки с бензином и все это не
песок. Его черпали касками и выбрасывали на восточный край могилы. Он был
теплый. Теплым и обмякло-рыхлым было небо, затянутое сплошными тучами, и
теплыми были снежинки, липнувшие к рукам.
... Танки показались в северной стороне поля, и стрелял лишь тот, что
шел на скирды, а второй молчал и двигался к опушке леса. Алексей видел, как
курсанты, несшие Рюмина, повернули назад, в скирды, и капитана уносил уже
только один -- курсант из третьего взвода. Он тащил его на спине, как мешок,
и голова мертвого держалась очень прямо, и каска сидела на ней удивительно
по-рюмински -- чуть-чуть набекрень. Не переставая думать, как положить
Рюмина -- головой на север или юг, -- Алексей вылез из могилы и сначала
сбросил, а сложил в углу могилы.
гусениц и, снова болезненно-остро ощутив присутствие тут своего детства,
Молчавший танк достиг опушки и шел теперь вдоль нее к Алексею, поводя
из стороны в сторону коротким хоботом орудия. Но он был еще сравнительно
далеко, а второй елозил уже между скирдами, и из крайнего, где спрятались
курсанты, нехотя выбивался, повисая над землей, сырой желтый дым. Почти
равнодушно Алексей отвел от него глаза и встал лицом к приближающемуся
танку, затем не спеша вынул рюминский пистолет и зачем-то положил его на
край могилы, у своего правого локтя. Наклоняясь за бутылкой, он увидел
испачканные глиной голенища сапог и колени и сперва почистил их, а потом уже
выпрямился. До танка оставалось несколько метров, -- Алексей хорошо различал
теперь крутой скос его стального лба, ручьями лившиеся отполированные траки
дышать, он подумал, что надо было лечь так, как они лежали вчера с
забыв все слова, нажитые без деда Матвея, пронзительно, но никому не слышно
крикнул:
-- Я тебя, матери твоей черт! Я тебя зараз...
Он не забыл смочить бензином и поджечь паклю и швырнул бутылку.
Визжащим комком голубого пламени она перелетела через башню танка, и, поняв,
что он промахнулся, Алексей нырнул на дно могилы. Он падал, на лету обнимая
голову руками, успев краем глаз схватить зубчатый столб голубого огня и
лаково-смоляного дыма, взметнувшегося за куполом башни.
-- Ага, матери твоей черт! Ага!..
Он успел это крикнуть и плашмя упасть в угол могилы, где лежали шинели,
и успел вспомнить, что то место в танке, куда он попал бутылкой, называется
репицей...
Когда грохочущая тяжесть сплюснула его внутренности и стало нечем
курсантами в лесу: на боку, подогнув к животу колени...
боялся дышать. Он повторил рывок и очутился поверх комьев земли и глины.
Он лежал и с протяжным нутряным воем втягивал в себя воздух. На каждый
вдох и выдох приходился удар сердца, болью отдававшийся во лбу и пальцах
рук. Он забыл все, что с ним произошло, и не знал, где находится. Телу
ничего не хотелось, кроме одного -- дышать, и он продолжал захлебно сосать
из шинелей воздух, пропахший потом, ружейным маслом и керосином. А затем
пришло все сразу -- память, ощущение неподатливой тяжести, взрыв испуга, и
он с такой силой рванулся из завала, что услышал, как надломленно хрумкнул
позвоночник и треснули суставы рук, метнувшихся вниз откуда-то сверху, от
затылка. Теперь он опирался грудью на локти, как на колышки. Они тряслись и
вот-вот должны были переломиться, но вокруг них была пустота и воздух, и,
захватывая его ртом, Алексей по-прежнему утробно выл -- иначе он не мог,
-- Стерва, -- вяло, всхлипывающе сказал Алексей. -- Худая...
Привалясь к обвалившейся стене могилы, он долго сидел обессиленный и
обмякший, следя за тем, как из носа на подол гимнастерки размеренно стекали
веские капли крови.
-- Это только так, -- гнусаво сказал Алексей. -- Зараз пройдет...
Он лег, вытянувшись во весь рост, зажмурился и раскрыл рот. Падали
крупные, лохматые и теплые снежинки. Они липли к бровям, наскоро превращаясь
в щекочущую влагу, заполнявшую глазные впадины, и Алексею казалось, что это
плачут глаза одни, без него...
Сначала он отрыл свою шинель и рукавом гимнастерки старательно очистил
петлицы от налипшего песка и глины. Кубари были целы. Не вставая с коленей,
Алексей оделся и в десятый раз взглянул в сторону темного,
неподвижно-приземистого танка. В нем все еще что-то шипело и трескалось, и в
белесом сумраке вечера над откинутым верхним люком виднелся трепетный черный
сноп чада.
Подавленный всем этим, он шел и то и дело всхлипывающе шептал:
По-прежнему избегая глядеть на догорающие скирды, он отрыл бутылку с
бензином, СВТ, рюминский пистолет и подолом шинели протер оружие. Винтовки
он повесил на плечи -- по две на каждом, пистолет спрятал в карман брюк, а
бутылку взял в руки. Не глядя в сторону скирдов, он пошел от могилы по
опушке леса, постепенно забирая вправо, на северо-восток.
Было тихо и сумрачно. Далеко впереди беззвучно и медленно в небо
тянулись от земли огненные трассы и Алексей шел к ним. Он ни о чем отчетливо
не думал, потому что им владело одновременно несколько чувств, одинаково
равных по силе, -- оторопелое удивление перед тем, чему он был свидетелем в
эти пять дней, и тайная радость оттого, что остался жив; желание как можно
скорее увидеть своих и безотчетная боязнь этой встречи; горе, голод,
усталость и ребяческая обида на то, что никто не видел, как он сжег танк...
-- Стерва... Худая...
Так было легче идти.
1963
http://lib.ru/PROZA/WOROBIEW/ubity.txt
Комментариев нет:
Отправить комментарий